Мы познакомились с ним в 1916 году. Уэллбридж приехал тогда в Россию в качестве сдатчика английских самолётов. Это был молодой, жизнерадостный парень, смотревший на происходящее с точки зрения спортсмена, попавшего на интересную охоту в Африку. Мы с ним сошлись. Быть может, пойми он хоть что-нибудь в том, что происходило у нас через год, нам не пришлось бы с ним расстаться почти врагами.

Нынче, пробираясь вместе с Прохором из Архангельска на Волгу, я снова встретил Уэллбриджа. Так же, как у меня, серебрились теперь его виски; так же, как у меня, за его плечами остались двадцать пять лет жизни, опыта, дум. Мне показалось, что он начинает разбираться в происходящем, добился понимания того, что совершается у нас в стране. Так мне казалось, но мои иллюзии исчезли довольно быстро. Однажды, сидя на диване пароходной каюты, Уэллбридж глубокомысленно сказал:

— Не кажется ли вам, мой друг, что за четверть века, что мы не виделись, колесо истории совершило полный оборот и начало его сначала? Смотрите: я снова здесь, я снова сдаю вам самолёты; мы снова боремся против немцев рука об руку с русскими. Вы скажете мне, что русские стали не те и что мы тоже немножко изменились, а?

Я молчал. Уэллбридж прищурившись смотрел на пробегавшие берега Волги, на бесконечную череду деревень и сел, глядящихся с высоты лесистых обрывов в подёрнутые салом воды могучей реки. Когда умолкало шуршание шуги по обшивке парохода, было слышно, как шипит отсыревший табак в трубке Уэллбриджа. Он тщательно примял его пальцем.

Вдруг почерневшим от пепла пальцем он ткнул в окно на виднеющуюся деревеньку:

— Вот что вам, по-моему, осталось. Рабочие слишком нужны вашей промышленности, чтобы вы решились послать их всех в авиашколы. Скоро вам не из кого будет делать лётчиков.

Я молчал. Уэллбридж был хороший малый, но я понял, что он по-прежнему не разбирается в жизни нашей страны.

Со звоном ударялись в борты парохода и торосились льдины. Шипел табак в трубке соседа…

Льдины преградили путь пароходу. Мы застряли в городе N. Глухой ночью взбирались мы в город по лестнице, в которой старожилы насчитывают девятьсот ступеней. Скользили, оступались. О носильщиках не могло быть и речи. Носильщики были на войне. Уэллбридж пыхтел под тяжестью своего жёлтого чемодана, но не ворчал. Только перешагнув девятисотую ступеньку, он сказал:

— Остаётся, чтобы тут не оказалось отеля. Не принять ванны, не выспаться. Только этого недостаёт.

Отеля не было, не было ванны. Мы стояли посреди тонущей во мраке обледенелой улицы.

Уэллбридж неожиданно рассмеялся. Ярко вспыхнул огонёк его трубки.

— Как в старой сказке.

Мы зашагали по ледяной коре мостовой.

— Куда вы? — крикнул Уэллбридж.

Никто ему не ответил. Он поднял чемодан и нагнал нас.

— Куда вы, чорт побери?

Прохор неприветливо ответил:

— За ванну не ручаюсь. Но мне кажется, что мы победим и без неё. Банька — это другое дело. Баньку мы в школе организуем. По-русски — с веником…

Мы сидели в кабинете начальника авиашколы. Школа была молодая; ещё недавно она принадлежала Осоавиахиму и неспеша подготовляла местную молодёжь к овладению воздушной стихией. Теперь в ней сотни учащихся. В неё стекаются молодые люди со всех концов округа. Её здания расширены втрое, но их не хватает для обучаемых.

— …школа не только готовит пилотов, — говорил начальник. — Мы тут же формируем из готовых лётчиков боевые части.

Уэллбридж искоса поглядел на меня. Во взгляде сквозило плохо скрываемое недоверие.

— А вы не боитесь, что резервы для пополнения рядов ваших курсантов скоро иссякнут? — спросил англичанин.

— Вы серьёзно говорите об исчерпании человеческих ресурсов? — улыбнулся полковник.

— Нельзя безнаказанно оголять промышленность, — наставительно заметил Уэллбридж, — а русские крестьяне — это, согласитесь, не материал для подготовки лётчиков. Вчера — колхоз, сегодня — аэроплан?! — Он примял табак и хотел ещё что-то сказать, но в кабинет вошёл лейтенант с немного усталым лицом и белыми, словно выгоревшими на солнце волосами.

— Вы хотели познакомиться с нашими преподавателями, — сказал начальник школы Уэллбриджу. — Прошу, вот товарищ Вотинцев. Сейчас придут другие.

— Преподаватель? — Глядя на Вотинцева, Уэллбридж удивлённо поднял брови: — Вы так молоды…

— Я воспитанник этой же школы, — несколько смущаясь, словно его молодость была провинностью, ответил Вотинцев.

— А ныне автор учебников по самолётам, — как бы невзначай отметил полковник.

— Вы… — Уэллбридж замялся, но, преодолев неловкость, всё же спросил: — Вы из интеллигентной семьи?

— Я крестьянин, — ответил Вотинцев и, словно вдруг поднялось в нём всё его крестьянское прошлое, повторил: — Удмурты мы, крестьяне.

Прежде чем Уэллбридж успел ещё о чём-либо спросить Вотинцева, дверь отворилась, и вошли двое молодых людей.

— Преподаватели Турбин и Осипов, — снова представил начальник школы.

Уэллбридж порывисто поднялся с дивана и, внимательно глядя на вошедших, быстро пошёл им навстречу, будто спешил отгородить их своей широкой спиной от начальника. А вслед ему звучал спокойный голос полковника:

— Тоже из питомцев нашей школы и тоже авторы учебников.

Как бы торопясь, чтобы ему не помешали, Уэллбридж схватил руку Осипова:

— Когда кончили школу?

— Пять лет назад.

— Какого происхождения?

— Крестьянин.

Уэллбридж, не скрывая удивления, выпустил его руку и обернулся к Турбину.

— Вы хотели осмотреть школу, — сказал полковник, — машина ждёт нас.

Через полчаса мы подъезжали к аэродрому… Над лётным полем кружил истребитель. На старте был выложен крест, запрещающий посадку. У края аэродрома стояла небольшая группа людей, с нескрываемым волнением следивших за истребителем.

— Что случилось? — спросил полковник.

— Одна нога шасси подломилась, — доложил начальник лётной части.

Я видел: полковнику хотелось отвлечь внимание Уэллбриджа от предстоящей посадки, но тот упрямо не давал увести себя к ангарам, которые неудержимо старался показать ему полковник. Кончилось тем, что повреждённый самолёт на глазах всех нас вышел на посадку. Лётчик выровнял машину. Одинокое колесо коснулось площадки, взметая клубы смешанного с песком снега. Поддерживая машину элеронами от сваливания вправо и левой ногой не давая ей развернуться на пробеге, лётчик спокойно вырулил на своё место. Самолёт мягко черкнул крылом по снегу и замер, грустно накренившись. Была только слегка помята консоль.