Если бы это была земная притча, то этот Такиеки скорее всего отдал бы свои бобы тому первому оборванцу — за медную пуговицу. Или же вообще ничего не получил бы за свои бобы, а потом, после смерти, разумеется, обрел бы награду на небесах. Но на планете Ака вознаграждение, моральное или финансовое, следовало обычно незамедлительно. Отправляя обязанности маза, Сиэз не «запасал впрок» собственную добродетель и не притворялся святым; в обмен на свое искусство рассказчика и Толкователя он рассчитывал получить, помимо похвал, кров и обед, припасы в дорогу, а также — ощущение того, что он свое дело сделал, и сделал его хорошо. Гимнастикой здесь тоже занимались не для того, чтобы достичь идеального здоровья или особого долголетия, а во имя мимолетного ощущения собственного здорового тела, во имя удовольствия, получаемого всего лишь от того, что ты способен выполнить столь сложные упражнения. Медитация также была направлена на настоящее, на имперманентную трансцендентность, а не на абсолютную нирвану. Для Аки всегда главное — наличные, а не кредит, думала Сати.
Не отсюда ли их ненависть к ростовщичеству? Честная сделка и деньги на бочку — вот их основной принцип.
Но как в таком случае быть с той девушкой, которая предложила Такиеки то единственное, что имела, если и он разделит с ней то, что имеет? Разве это честная сделка?
Сати искала разгадку, слушая следующую «историю» — знаменитый отрывок из «Войны в долине», который она уже несколько раз слышала в исполнении Сиэза, когда они еще шли по предгорьям. «Это я способен рассказать в любом состоянии, — сказал он ей как-то. — Не смогу, только если буду крепко спать». В итоге она пришла к выводу, что все в значительной степени зависит от того, насколько сам Такиеки сознавал, что глуповат. Понимал ли он, что девушка может обмануть его? Понимал ли, что не сумеет справиться с таким большим крестьянским хозяйством? Возможно, он поступал правильно, цепляясь за то единственное, что ему оставила в наследство мать… А может быть, и нет.
Как только солнце скрылось за западными отрогами Силонг, воздух в тени огромной горы мгновенно охладился и температура упала ниже нуля. Все поспешили укрыться в юртах и поесть горячего, задыхаясь от дыма и спертого воздуха. Путешественники тоже разошлись по своим палаткам, которые поставили рядом с жилищами местных жителей. Местные ложились спать нагишом, немытые, запросто в течение ночи меняя партнеров под наваленными грудой грязными одеялами из шелковистого меха миньюлов, в которых кишели насекомые. В палатке, которую Сати делила с Одиедином, она еще долго думала, прежде чем уснуть. Дикие, примитивные люди — так сказал тогда Советник, опираясь о поручни и глядя вдаль, на темный холм, за которым скрывалась Гора. Он был прав. Это действительно были примитивные, грязные, неграмотные, невежественные, суеверные люди. Они сознательно отворачивались от прогресса, прятались от него, не желая ничего знать о «Марше к звездам». И упорно цеплялись за свой мешок с бобами.
Дней через десять после этого, когда они разбили лагерь прямо на зернистом льду, фирне, в продолговатой неглубокой ложбине меж бледных скал и ледников, Сатти вдруг услыхала звук какого-то летательного аппарата, самолета или вертолета. Звук был искажен ветром и эхом. Его источник мог быть и совсем рядом, и очень далеко: звук долетал до них, отдаваясь от бесчисленных склонов и вершин. По земле полосами тянулся туман, небо было затянуто свинцовыми тучами. Их неприметных цветов палатки, поставленные с подветренной стороны ледника, вряд ли были видны с такой высоты на сумрачном фоне скал. Однако все так и застыли и не двигались до тех пор, пока был слышен доносимый ветром рев мотора.
Сати эта длинная лощина, в которую потоками стекал и застаивался там ледяной ветер с ледников, показалась местом довольно странным и таинственным. Клочья тумана, как привидения, проплывали над мертвенно-белым снегом.
Еды у них осталось совсем мало. Сати надеялась, что теперь уже им, должно быть, недалеко и до конечной цели.
Но, вместо того, чтобы продолжать подъем, как полагала Сати, они, покинув лощину, стали почему-то спускаться по пологому и широкому каменистому склону. Ветер дул не переставая и был таким сильным, что подхватывал мелкие камешки, которые неумолчно стучали по скалам и огромным валунам. Каждый шаг давался с трудом, каждый глоток воздуха — тоже. Стоило поднять глаза, и прямо перед тобой возникала Силонг, такая близкая, что ее, казалось, можно было потрогать, и такая высокая и отвесная, что закрывала собой полнеба. Однако вершины главного хребта все еще были довольно далеко. В ту ночь во сне Сати слышала чей-то голос, но не могла понять, о чем он ей говорит, видела сокровище, которое нашла, но не могла к нему даже прикоснуться.
На следующий день они продолжили спуск, который стал значительно круче; путь их теперь лежал на юго-запад. В голове у Сати, отупевшей от усталости, крутилась дурацкая песенка: «Если, решив идти вперед, вернешься, тебя неудача ждет. Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь, проиграешь решительно». Ей никак не удавалось прогнать этот припев, слова не желали никуда уходить и прыгали в голове в такт каждому шагу, дававшемуся с таким трудом. «Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь…»
Они вышли на тропу, наискось пересекли по ней каменистый склон и вышли на дорогу, которая вела к сложенной из камней стене и какому-то каменному зданию. Неужели это конец их долгого путешествия? Неужели это и есть Лоно Силонг? Но это оказался лишь горный приют. Убежище для случайных путников. Возможно, это когда-то была умиязу. Теперь в этом доме жила тишина. Никто не рассказывал здесь историй; здесь вообще не слышалось ничьих голосов. Путешественники двое суток провели в этом безрадостном доме, отдыхая и отсыпаясь в своих грязных мешках. Здесь не было топлива, так что костер разжечь не удалось; пришлось довольствоваться маленькой походной плиткой, чтобы вскипятить воду; еды у них тоже почти не было, кроме засохшей вяленой рыбы, которую они, разделив на крохотные порции, размачивали в горячей воде, а потом с наслаждением этот «суп» ели.
«Ничего, они скоро придут», — говорили Сати ее спутники. Она даже не спрашивала, кто придет. Она так устала, что, казалось, могла бы целую вечность пролежать в этом опустевшем каменном Доме, подобно обитателям тех белых домиков в городах мертвых, которые она видела когда-то в Южной Америке. Мертвые люди спокойно отдыхали там, в своих белых убежищах, а вот ее, Сати, соплеменники своих мертвецов сжигали. Она всегда боялась костра. А здесь ей было хорошо: холодно, тихо, спокойно…
На третье утро она услышала колокольный звон: где-то далеко-далеко звенели, перекликаясь, маленькие колокольчики. «Пойдем, Сати, посмотрим», — сказала ей Киери и заставила ее встать, подойти к дверному проему и выглянуть наружу.
Люди поднимались к ним с юга, огибая огромные, выше человеческого роста, серые валуны; они вели с собой миньюлов под высокими седлами и с тяжелой поклажей. К седлам были прикреплены шесты, на концах которых развевались длинные красные и синие ленты. Связки маленьких колокольчиков были вплетены в белую шерсть на шеях молодых животных, которые без поклажи бежали следом за матерями.
На следующий день они начали спуск в летнюю деревню вместе с этими людьми и их миньюлами. Спуск занял три дня, но почти все время был довольно легким. Деревенские жители хотели даже посадить Сати на одного из миньюлов верхом, но больше никто верхом не ехал, и она отказалась и продолжала идти пешком вместе со всеми. В одном месте им пришлось идти, огибая выступ, по узенькой тропке над обрывом с абсолютно отвесными стенами. Тропа была достаточно ровной, но местами не шире человеческой ступни; снег на ней был разбит копытами миньюлов, да еще и подтаял. В этом месте местные жители отпустили миньюлов и не только не вели их сами, но следовали за ними буквально след в след, объяснив Сати, что только так и нужно ставить ноги. И она делала это очень старательно, чуть ли не держась за хвост одного из миньюлов, который, беззаботно покачивая своим шерстистым задом, шествовал по тропинке, время от времени останавливаясь и со скучающим видом посматривая в туманные глубины бездонной пропасти. Пока все не миновали опасное место, никто не произнес ни слова. Зато сразу после этого послышались смех и шутки, а кто-то из деревенских даже поклонился Силонг, прижав сложенные «домиком» руки к груди.
