Ивина уселась на свое место, обводя класс торжествующими глазами, а вместо нее поднялась Женя Рош.

пропищала она тоненьким-претоненьким голоском.

У учителя глаза стали вдруг круглыми, как орехи. Он смотрел то на толстушку Рош, то на классный журнал. Наконец, очевидно, смекнув, в чем дело, он покраснел и, махнув рукою Рош, чтобы она садилась, поставил ей крупную единицу…

— Стыдно школьничать! — произнес он строго. — Но вы обе на дурном счету, поэтому с вас и взятки гладки, как говорится… Госпожа Прижинцова, потрудитесь прочесть вы «Демьянову уху», — обратился он к первой ученице класса.

Танюша поднялась вся красная со своего места. Ей не хотелось огорчать Яковлева и получать дурную отметку в классном журнале, и в то же время она не смела идти против класса. Слезы стояли у нее на глазах, когда она начала, захлебываясь и волнуясь.

— «Демьянову уху», «Демьянову уху» прошу читать, а не «Мартышку и очки»! — закричал не своим голосом учитель. — Да что вы, извести меня поклялись все, что ли? И это вы! Прижинцова! Первая ученица, моя гордость! — произнес он дрожащим от волнения и гнева голосом. — На вас — то уж я надеялся! Ну… да уж… садитесь, — присовокупил Василий Васильевич с горечью; и новая единица прочно воцарилась в клеточке журнала.

— Степановская… Рохель… Мордвинова… Шмидт… — сердито вызывал девочек Яковлев, и каждая из них говорила всевозможные басни, только не ту, которую требовал учитель, — не «Демьянову уху», заданную на сегодня.

За черноглазой и черноволосой Сарой Рохель поднялась Жюли и начала, дерзко глядя в самые глаза учителя:

— Молчать! — прервал Жюли грозным голосом учитель и изо всей силы ударил кулаком по столу.

И вдруг его глаза встретились с моими. Я увидела столько гнева и в то же время тоски в его обычно добрых глазах, что невольно подалась вперед, желая его утешить.

— А-а, — произнес Василий Васильевич, — госпожа Иконина-вторая, про вас я чуть не забыл… Отвечайте басню!

Я медленно поднялась и, встав у парты, начала:

Я не знаю, жаль мне было замученного классом учителя или совести не хватило следовать примеру моих подруг, но я читала ту именно басню, которая была задана нам на сегодня и которую я знала отлично. И чем дальше читала я, тем больше прояснялось хмурое, недовольное лицо учителя и тем ласковее сияли под очками его печальные и гневные до этого глаза.

— Отлично, Иконина! Спасибо! Успокоили старика… — произнес Василий Васильевич, когда я кончила. — А про вас всех, — обратился он к классу, — будет доложено начальнице.

И, говоря это, он обмакнул перо в чернила и вывел крупную 5 — лучшую отметку — в журнальной клеточке против моей фамилии.

Лишь только прозвучал звонок и учитель вышел из класса, девочки повскакали со своих мест и окружили меня.

— Изменница! — кричала одна.

— Шпионка! — вторила ей другая.

— Дрянная! — пищала третья.

— Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту вон!

Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости лица; детские глазки горели злыми огоньками; голоса звучали хрипло, резко, крикливо.

— Если бы мы были мальчиками, мы бы «разыграли» тебя! — кричала Ляля Ивина, подскакивая ко мне и грозя пальцем перед самым моим носом.

— Да, да, «разыграли» бы! — вторила ей высокая рыжая Мордвинова. — У! Как разыграли б, а теперь только можем прогнать тебя. Вон!

И она толкнула меня, пребольно ущипнув за руку.

Горбунья Жюли одна из всех не кричала и не суетилась. Но я видела, как зло сверкали ее глаза, устремленные куда-то мимо меня в стену, и как она яростно кусала свои тонкие губы. В ту же минуту кто-то схватил меня под одну руку, кто-то под другую, и меня потащили к дверям.

Я не помню хорошо, как я шла по коридору и даже шла ли я или нет, и только опомнилась, оставшись одна в большой мрачной комнате, заставленной шкапами.

Очевидно, злые девчонки притащили меня в гимназическую библиотеку и заперли в ней дверь на задвижку снаружи. По крайней мере, когда я подошла к двери, желая открыть ее, она не поддавалась.

— Мамочка! Милая мамочка! Ты видишь, что они делают со мною и у дяди, и здесь! — прошептала я, с тоскою сжимая руки, и залилась слезами.

Мне так живо припомнилась счастливая жизнь в Рыбинске под крылышком у моей мамочки, без забот и волнений… Такая чудесная жизнь!

И, крепко стиснув голову руками, я бросилась на одно из кресел, стоявших в библиотеке, и глухо зарыдала.

— Ах, если бы только явилась какая-нибудь добрая фея и помогла мне, как помогла в сказке Сандрильоне ее крестная, повторяла я сквозь рыдания, — явилась бы, тронула меня волшебной палочкой по плечу — и все бы стало по-старому: мамочка была бы жива, и мы бы по-прежнему жили в Рыбинске, и я бы училась под ее руководством, а не в этой противной гимназии, где такие злые-злые девочки, которые так мучают меня! Ах, если бы только добрые феи существовали на земле! Добрые феи и волшебные палочки!..

И только что я успела подумать это, как ясно почувствовала прикосновение волшебной палочки к моему плечу. Я тихо вскрикнула и подняла голову. Но не златокудрая фея в золотом одеянии стояла передо мной, а красивая, стройная девочка лет пятнадцати или шестнадцати, с чудесными черными локонами, небрежно распущенными по плечам, в коричневом форменном платье и черном фартуке.

Она ласково обняла меня и спросила:

— О чем ты плачешь, девочка?

Я взглянула на ее тонко очерченное личико, в ее немного грустные черные глаза и вдруг неожиданно кинулась к ней на шею и, громко всхлипывая на всю комнату, проговорила:

— Ах, я очень, очень несчастна! Ах, почему вы не фея и не можете помочь мне!

— Бедная девочка, бедная маленькая девочка! Как мне жаль тебя! — проговорила она печально. — Я действительно не фея, а только Симолинь… графиня Анна Симолинь. Но я постараюсь успокоить тебя и помочь тебе чем могу. Расскажи мне твое горе, малютка!

И говоря это, она нежно посадила меня к себе на колени, притянула к себе и, приглаживая своей ручкой мои волосы, ждала, когда я расскажу ей мое горе.

И я рассказала ей все. И про мамочку, и про Рыбинск, и про дядину семью, и про злых девочек…

Она слушала меня очень внимательно и поминутно менялась в лице. Когда я ей рассказывала про смерть мамочки, она сделалась вся белая как снег, а когда я передавала ей, как злая Бавария хотела меня высечь, молоденькая графиня вся покраснела, как пион, и топнула ногою.

Когда я кончила мой недолгий рассказ, Анна крепко обняла меня и сказала: