Едва сдерживая смех, я стреляю еще раз в воздух и выхожу на поляну.

Мимо меня метнулось что-то длинное, высокое, рыжее и худое, и фалдочки Джоржа скрылись в кустах.

Храбрый джентльмен, вместо обещанной защиты барышень, предпочел дать тягу.

Не владея собою, я заливаюсь смехом. Бен, сразу поняв, в чем дело, вторит мне с самым добродушным видом. Барышни успокаиваются, и суета на поляне понемногу прекращается.

— Прошу прощения! — говорю я вежливо. — Мы с Левкой пробовали оружие, а то негодный ястреб повадился воровать цыплят у нас на мызе; надо же найти на него в конце концов суд и управу. Но что с вами, m-lle Молли? — прибавляю я совсем уже невинно.

Голова Молли, ее пышный шиньон прически белы и мокры, точно от снега.

— Боже мой! Молоко! О-о! Джорж не очень-то храбр, по-видимому. Но где же он, однако? — говорю я, едва удерживаясь от смеха, в то время как Левка просто катается по траве.

Молли, злая и надутая, как индюшка, приводит себя в порядок при помощи сестричек.

— Глупая шутка! — ворчит она сквозь зубы. — Можно было напугать до смерти.

— Слава Богу, однако, никто не умер! — подхватываю я весело, но мгновенно замолкаю при виде вылезшего из кустов Джоржа.

Его шляпа потеряна. Рыжие волосы в беспорядке. Он смотрит испуганно и смущенно лепечет что-то о разбойниках — ссыльных, стрелявших в лесу. Он поистине жалок, и я могу быть удовлетворена вполне. Сестрички и Бен всячески успокаивают его.

Мы с Левкой молча раскланиваемся и исчезаем.

А лето подвигается все дальше и дальше, на редкость жаркое лето. Знойно дышит большое озеро, накаленным воздухом несет от леса. Даже близость реки не помогает.

У Вари головные боли повторяются теперь ежедневно, приводя ее в отчаяние.

— Вся надежда на Царицу Небесную! — говорит она мне часто. — Захочет исцелить Владычица Казанская. Помнишь, ты мне давала книгу, в которой рассказано, как исцелилась девушка по милости Божией Матери от хронической болезни ног? Вот скорее бы Казанская пришла.

А праздник Казанской иконы Божией Матери приближается. Это видно по всему: множество духовенства съезжается в маленький город; огромное число молящихся едет и идет сюда; церкви украшаются по-праздничному; на городской площади идут приготовления к ярмарке и гулянью.

Нашим прислали почетные билеты на места У окон городской управы, мимо которой пройдет крестный ход. Но мы с Варей упросили отпустить нас "в народ", чтобы видеть чудотворную икону близко-близко, чтобы получить возможность очутиться под нею хоть на минуту, когда ее понесут в процессии, высоко поднятой над головой.

Этого хотела Варя.

— Я чувствую. Я чувствую. Лишь только Владычица очутится надо мною, мои головные боли пройдут, исчезнут навеки, — шептала она мне в религиозном экстазе. — Исцелюсь я, Лидочка; только ты попросись у твоих отпустить нас в толпу.

И я просила, молила об этом и папу-"Солнышко" и маму-Нэлли. После предостережений держаться в стороне, не лезть в "самое пекло" разрешение это нам было дано.

Наступил наконец давно ожидаемый день. С утра в безоблачном небе палило солнце. В двенадцать часов мы вышли из дома: «Солнышко», мама-Нэлли, дети, Варя, Эльза и я. Два заранее приготовленных городских извозчика повезли наших с Эльзой по направлению к улице, где помещалась городская управа. Я и Варя, в простых ситцевых платьях, с легкими шарфами вместо шляпок на головах, как настоящие богомолки, пустились пешком навстречу крестному ходу.

"Солнышко" перед тем, как сесть в наемную коляску, долго и тревожно убеждал меня присоединиться к ним, отменив решение идти в толпу. Но я взглянула на замкнутое лицо Вари, на ее бледные сжатые губы, на решительные глаза, говорившие: "Все равно я пойду одна, если ты откажешься. Пойду непременно. Потому что там исцеление и счастье для меня".

— Ну разумеется, их не переупрямить обеих! — пожимая плечами, произнес раздосадованный отец. — Держитесь в стороне, по крайней мере. А то ведь задавят вас. Ради всего святого, прошу вас, подальше от толпы.

— Ну конечно, «Солнышко», ну конечно! Будь спокоен!

Я вижу в его глазах тревожные огни. Лицо мамы-Нэлли тоже неспокойно.

Ах, я не могу отступить, родные мои. Не сердитесь на меня.

Когда извозчик отъезжает, отец оборачивается еще раз и кричит:

— Помните. В два часа ждем вас в управе. А то беспокоиться будем! Возвращайтесь скорей.

— Да, да, конечно! Поезжайте с Богом! — кричу я весело и задорно.

Но тут новая остановка. Мой младший братишка, обожающий Варю, начинает реветь во все горло.

— И я хочу! И я тоже с вами на крестный ход! — картавит он, вырываясь из рук Эльзы, держащей его на коленях.

Варя подбегает к нему, обещает принести игрушку, говорит что-то смешное и нервно держится за виски. Голова у нее сегодня с утра горит и болит ужасно. Глаза — почти безумные от нестерпимого физического страдания.

— Ну, идем же, — шепчет она мне.

Пока мы шагаем по предместью, нас то и дело обгоняет запоздавший из соседних деревень народ. Чем ближе к городу, тем толпа гуще и пестрее. Но вот смутный гул несется с площади — там огромная шумная толпа ждет процессии. Здесь и горожане, и крестьяне, и нищие — целые полчища нищих, калек и убогих. Кликуши выкрикивают на разные голоса; блаженные и слепые выпевают дрожащими голосами мольбы о подаянии. Детские нежные голоса изредка прорезают этот гул.

Между ларьками, еще не окропленными святою водою до начала ярмарки, снуют подростки. Высоким фальцетом черный худой монах, босой, в растерзанной рясе, рассказывает народу о том, как появилась первая чудотворная икона Владычицы:

— Шведы осаждали крепость, отбитую у них русскими. Наши дружины засели в крепости и защищались. Но с каждым днем падали русские силы и одолевала вражья рать. И вот кто-то заметил трещину в крепостной стене, точившую влагу. Разломали часть каменной ограды и видят: Пречистый образ, замурованный в стене, точит слезы. Чистые святые слезы на Лике Бог весть откуда появившейся иконы Царицы Небесной. И вспыхнули новым боевым духом русские дружины. Помолились Владычице, поместили ее в крепостном соборе и с новыми душевными силами ринулись на врага. И одолели, и покорили шведа. С тех пор и празднуется годовщина этого великого события в Ш., и тысячи, десятки, сотни тысяч богомольцев стекаются сюда в этот день.

Монах заканчивает свое повествование кратким славословием и начинает снова.

— Идем на главную улицу, — шепчу я Варе, — здесь задавит толпа.

— Да, да, пойдем навстречу процессии. Уже скоро! — отвечает она каким-то странным, будто не своим, голосом.

Я оглядываюсь на Варю.

Какое удивительное лицо. Без кровинки и полное вдохновенного ожидания.

— Варя, — говорю я, — ты веришь, что исцелишься?

— Бесконечно верю! О, как я страдаю, если бы ты знала только, какая это невыносимая, адская боль! Но теперь уже недолго, я знаю, я уверена.

Мы с трудом протискиваемся на главную улицу. Здесь не меньшая толпа. Посреди нее тянется узкая шеренга. Держась один за другого, крепко ухватившись за платье друг друга, стоят гуськом богомольцы. Голова этой живой многоликой змеи, должно быть, далеко за городом, хвост — на противоположном конце, у самых вод бурной Ладоги. А кругом теснится народ, образуя новые и новые течения, новые шеренги.

Распоряжается всем Наумский со своими ссыльными — распоряжается умно и толково. И все подчиняются ему.

— Полковницкая дочка пришла с ихней бонной, — узнав меня, говорит рыжий староста и, растолкав кого-то, втискивает нас в главную шеренгу.

Впереди меня Варя. Позади какая-то старуха в черном платочке, с котомкой странницы на спине. А перед нами и за нами бесконечные зигзаги людей, которые сплелись в длиннейшую гирлянду. С боков толпа, беспорядочно топчущаяся на месте. Над головами синий купол с разорванным на нем кружевом облаков и жгучее полуденное светило. Свистки пароходов прорезают то и дело звон колоколов. Изредка слышится визгливый, полный ужаса и муки вопль кликуши или певучий речитатив сборщика подаяний на храм Божий.