Анюта стоит над пустой кастрюлей и проливает горькие слезы.

Это она о Саше, — мелькает у меня быстрая мысль, и сердце болезненно екает.

— Полно, Анюта, полно. Мертвую этим не воскресить.

И вдруг она разражается целой тирадой.

— Да пущай бы она померла лучше, чем людей подводить-то… Да я, барыня миленькая, ее бы не знаю как за это… Да она кровь мою всю выпила…

— Кто же? Кто это? Говорите толком, Анюта.

— Да она, прости ее, Господи, верченая эта. Турчанка она, что ли. Ах ты, грехи тяжкие, чтоб ее…

— Ничего не понимаю, — говорю я недоуменно.

— Пройдете в комнату, так поймете; небось, кушать-то хочется?

— Очень, — откровенно сознаюсь я.

— Ан и не придется вам, говорю, кушать-то!

Прохожу в первую комнату, служащую мне одновременно столовой, гостиной и спальней (так как на ночь мне стелется там на широкой оттоманке). На столе грязные пустые тарелки, остатки соуса на блюде, кусочки хлеба и на самом видном месте записка. Огромные корявые буквы гласят: "Пожалуйста, не сердысь, я съила твою курыцу. Она била вкусни, толъко малы соли. А супу тоби оставила. Ешь на здоровья. Твоя Султапка".

Не угодно ли! Она съела мой обед! Съела так же просто, как носит чужие вещи и треплет до дырок чужие сапоги.

Приятная перспектива, нечего сказать, остаться без обеда!

И все-таки мне смешно. В первый раз смешно со дня Сашиной смерти.

Нечего делать, глотаю пустой суп (потому что с редкой предусмотрительностью Султана и тут осталась верна себе и повытаскала из него все клецки) и посылаю Анюту за колбасой, долженствующей заменить мне второе блюдо.

А вечером до поздней ночи укладываюсь. Утром мы уже уезжаем. Уезжаем в тихий, маленький рай, где такие высокие и зеленые сосны, где столько сладкой грустной тишины и голубых прозрачных озер…

Почти целый год прошел незаметно. Снова январь, радостно бодрящий своим студеным дыханием.

В широкие окна аудитории льются скудные зимние лучи солнышка. В печке весело потрескивают дрова. Сижу между Ольгой и Саней Орловой и спешно записываю лекции по Бытовой Истории.

— О-де-ж-да рим-ско-го гла-ди-а-тора, — умышленно растянуто, чтобы дать нам поспеть за ним, певучим хохлацким голосом говорит Цеховский, — состояла из…

Слева от меня Боб Денисов переговаривается с Федей:

— Так и передай: меньше восьми целковых я не поеду. Что, в самом деле. Мы ведь второкурсники.

Я отлично знаю, о чем они говорят. Несмотря на запрещение «маэстро» участвовать в частных театрах, они играют. Где-то за Невской заставой лицедействуют, главным образом, Боря Коршунов, Саня Орлова, Маруся Алсуфьева и Лили Тоберг. Там же — Федя, Володя Кареев, Боб и Береговой. Не играют только Вася Рудольф и Ольга да еще Ксения Шепталова, потому что ее великосветская тетка не разрешает, Султана, которой никак нельзя выступать с ее тарабарским наречием, и я. Ольга по вечерам служит в конторе Смольной богадельни, находящейся подле Вдовьей половины. Я же не имею времени играть, занятая, помимо курсовой работы, еще и переводами. Один лишь Вася Рудольф отказался от участия в спектаклях исключительно из повиновения "маэстро".

"Что мы обещали маэстро, то должно быть исполнено свято", — и другого мнения не может быть у него на этот счет.

В душе каждый из нас не может не уважать такого решения Васи; явно же — мы все чуть-чуть подсмеиваемся над ним:

— Тихоня. Пай мальчик. Ни капли горячей любви к искусству. Корректный немчик. Педант.

Кстати сказать, характер Бориса очень изменился за последнее время. Ореол ли таланта вскружил немножко ему голову или же он был слишком занят своими постановками спектаклей за Невской заставой, где играл главные роли, — но Борис стал неузнаваем: рассеян, вспыльчив, раздражителен. С ним почти невозможно разговаривать спокойно. Говорит дерзости своим и чужим на каждом шагу. Одна Маруся Алсуфьева имеет на него какое-то необъяснимое влияние. Ее детская непосредственность и веселость, ее звонкий смех, беспечность и умение развеять самые хмурые настроения не могут не оказать своего действия. Она и Борис в перемены между уроками ходят по коридору и горячо беседуют, размахивая руками. И после таких бесед Борис как будто делается мягче, добрее.

— Все это кончится свадьбой, — запевает басом Боб.

— Не говори глупостей, — обрывает Боба Маруся и грозит пальцем.

— А почему бы и не быть свадьбе? — возмущается Борис. — Скажите, пожалуйста, что я отщепенец какой или бездарность, стыдно, что ли за меня замуж идти?

— Нет, нет! Только не бездарность. Нет, — торопится успокоить его Маруся. — Только не бездарность. Ты большой талант.

И глаза ее горят неподдельным восторгом.

Сейчас мы все сидим на лекции «Бытовой». Пока я, Саня и Ольга ведем запись, Борис повторяет роль из той пьески, которую мы будем репетировать перед «маэстро» нынче в школьном театре. Мы уже давно репетируем одноактные пьесы, драматические этюды и отрывки. С будущего года, на третьем курсе, пойдут другие, серьезные, трудные для нас, таких еще молодых и неопытных.

Лекция "Бытовой Истории" приходит к концу. В перерыве между нею и "Историей Драмы" к нам заходит инспектор Пятницкий.

— Господа, — говорит он, — я должен вам передать желание директора, а именно: вам необходимо являться каждый день в наш образцовый театр и изображать толпу, то есть, иными словами, играть бессловесные роли статистов. До сих пор выступали наемные статисты, теперь директор желает передать это дело в руки «курсовых». Надеюсь, милостивые государыни и милостивые государи, что вы не уроните достоинства нашей школы. Ведь на этих подмостках с вами будут такие великие имена, как ваш уважаемый «маэстро» Давыдов, Савина, Комиссаржевская, Стрельская, Варламов, Писарев… Все они — величайшие столпы русского театра. Не правда ли, вы постараетесь отличиться, господа?

Мы несколько секунд молчим, не зная, что ответить. И острая радость, и неожиданность лишают нас слова. Наконец, Коршунов, опомнившись, выступает вперед.

— Собственно говоря, — начинает он со своим обычным видом рассеянного мечтателя, — эта новая обязанность возьмет массу времени, но лицедействовать, хотя бы в виде молчаливых статистов, с большими именами приятно.

— Я думаю, — немного иронически соглашается инспектор, недолюбливающий Бориса за его слишком независимый тон и вид.

Этот день то и дело приносит сюрпризы. В дамской гостиной, во время чаепития, ко мне подходит Наташа Перевозова и с таинственным видом отводит меня в сторону:

— Лида Чермилова, на два слова.

В дальнем углу гостиной она сообщает мне, наклонясь к моему уху:

— Лидочка, у меня поручение к вам от одной антрепренерши, Дашковской Евгении Людвиговны… Она ставит спектакли на Пороховых Заводах каждую субботу и просила меня пригласить молодую артистку, так как ее постоянная драматическая актриса уехала в провинцию. И я выбрала вас. Надеюсь, что вы оправдаете мою рекомендацию и справитесь с драматической ролью. Это одноактная вещь: "Нежданный гость", перевод с французского… Но роль — прелесть. Вы не откажетесь, конечно, Лидочка?

Я смотрю, не шевелясь, на Наташу, разглядываю ее, точно вижу в первый раз эти веселые серые глаза, пушистые светлые волосы, ее хорошенькое личико избалованной девочки, и целый вихрь мыслей кружится в это время в моей голове.

"Маэстро" не разрешает играть. Не разрешает, потому что, по его мнению, участие в побочных спектаклях портит дарование молодого учащегося артиста. Правда, можно устроить так, чтобы он не знал ничего. Но мне, матери семейства, стыдно, как девочке, поступать втихомолку. С другой, стороны, однако, как соблазнительно и приятно выступить перед настоящей публикой в настоящем театре. Слушать аплодисменты, относящиеся к тебе, к твоей игре. Но почему же непременно аплодисменты? Ведь может статься, что я «провалю» роль. Что-то темной волной поднимается со дна души и туманит на секунду мой разум.