Шепталова говорит, придерживая рукой свою срывающуюся от ветра огромную, покрытую щегольскими перьями шляпу:

— Mesdamoiselles! He желает кто-нибудь, я подвезу до Литейной?

Но никто не соглашается. Так весело всей толпой шлепать по лужам под гудящий бас Боба и смешки Кости Берегового.

После минутного колебания в пролетку вскакивает Лили Тоберг.

— Я с вами, Ксения, возьмите меня.

— Светские барышни! — презрительно щурится им вслед Боб, и все его благодушие большого, длинного ребенка исчезает куда-то. — И к чему пошли на сцену, спрашивается?! Сидели бы дома — тепло и не дует. Тут есть нечего, последние гроши за учение внести надо, а они в шелках и в бархатах, на собственных пролетках разъезжают!

— Стыдитесь, Денисов, — неожиданно прервала его Ольга. — Вы не знаете причины, которая привела их сюда.

— А вы не слыхали разве, что они отвечали на вопрос «маэстро»? Скучно им, видите ли, оттого и пришли. Кощунство какое!

— Приветствую это признание, потому что оно искреннее, — перекрикиваю я спорщиков.

— Да! Да! Да! Каждый идет туда, куда его тянет, — неожиданно воодушевляясь, говорит Ольга. — Я строю свои мечты в заоблачных далях; Лида Воронская, Чермилова то есть, живет в мире сказочных грез; Саня Орлова…

— Ой, ой, ой! Боюсь! Не надо мечты и заоблачных грез! — тоненьким фальцетом пищит Костя Береговой и неожиданно попадает в одну из луж, обильно покрывающих главную аллею Екатерининского сквера.

Маруся Алсуфьева хохочет так, что встречная няня с детьми проворно отскакивает, самым искренним образом приняв ее за сумасшедшую, вырвавшуюся из больницы.

На Невском мы расстаемся. Саня Орлова, в сопровождении Коршунова, Берегового и Рудольфа, идут пешком на Васильевский Остров. С ними до конки на Петербургскую Сторону шагает веселая хохотунья Маруся. На Михайловской улице в другую конку сядет моя Ольга и поедет к Смольному, где ютится у своей одинокой тетки, которая служит в канцелярии богадельни за жалкие гроши. Денисов и Федя Крымов провожают меня до своей кухмистерской. Затем я сворачиваю к себе в Кузнечный, а они идут «насыщаться» копеечным обедом.

На Владимирской улице народу сегодня немного. Осенняя слякоть гонит по домам. Уже начинают падать ранние сентябрьские сумерки, хотя только четыре часа.

Я оглядываюсь, убеждаюсь, что никто меня не видит, и, забыв мгновенно свои почтенные девятнадцать лет, пускаюсь галопом вприскачку, чтобы поскорее добежать до дома и увидеть моего маленького принца…

Дома меня ждет остывший суп, засохший антрекот и перестоявшиеся, похожие на черные угольки картофелины, да воркотня Анюты, но все это вздор в сравнении с крошечными ручонками, обвившими мою шею, с милым лепетом моего ненаглядного принца, светлокудрого, из далекого замка Трумвиль…

Прошел целый месяц со дня моего поступление на драматические курсы. Холодная студеная осень уже вступила в свои права.

Как скоро, однако, пробежало время!

Я стою в начале длинной шеренги из одиннадцати человек напротив зеркала в репетиционном зале. Левая рука моя лежит на барьере, правая плавно поднимается и закругляется над головой.

— Раз-два! Раз-два! Раз-два! — отсчитывает мерным как метроном голосом высокий, стройный господин во фраке, с пепельно седой головой и львиным профилем.

Это наш преподаватель танцев, пластики и мимики Листов.

Сейчас идет класс пластики. Белокурый тапер ударяет по клавишам рояля, и мы переходим на танцкласс. Звуки модного «миньона» оглашают училище. Мой неизменный кавалер по танцам — Вася Рудольф. Неуклюжий и удивительно забавный Федя Крымов танцует с Лили Тоберг. Ловкий, подвижный Костя Береговой танцует с Шепталовой, Боб — с моей Олей, Саня Орлова чередуется с Марусей, так как у них один кавалер на двоих — Борис Коршунов.

Сегодня «маэстро» не придет заниматься с нами; у него генеральная репетиция в театре. Его заменяет маленький старичок с черными гладкими волосами, с кукольным личиком, точно взятым с какой-то старинной гравюры. И волосы, и галстук, и все его тихие размеренные движения — все старинное.

Это — артист Шимаев.

Басни наши мы ему отвечаем, как говорится, спустя рукава, и тотчас же приступаем к расспросам об образцовой сцене, где он служит, и, главным образом, о «маэстро». Наш старичок оживляется неожиданно. В «маэстро», в его гений он верует, как в святыню. Он рассказывает о нем с увлечением взрослого ребенка.

В четыре часа выходим из училища. Шепталова уезжает с Лили Тоберг. Они подружились, а мы, «демократы», по прозвищу, данному нам Бобом, энергично шлепаем по способу пешего хождения. По пути уславливаемся вечером прийти в театр. Нам, «курсовым», полагается даровая ложа, иногда две или три на каждое представление. Весь этот месяц мы широко пользовались этим правом смотреть пьесы на лучшей из русских сцен. Мы наслаждались несравненною игрою нашего «маэстро», а еще образцового комика — Варламова, знаменитой Савиной, Стрельской и Комиссаржевской.

В тот вечер как раз шла пьеса, в которой знаменитая артистка Вера Федоровна Комиссаржевская выступала в роли девочки-подростка в одной из пьес немецкого классического репертуара.

Наскоро пообедав подгоревшей котлетой и выслушав неминуемую воркотню Анюты, "где это видано и где это слыхано, чтобы до пяти часов голодом морили, на одном фриштыке сухом", да повозившись с моим маленьким принцем и сделав ему ванночку, бегу в театр.

Наши все уже в сборе, кроме Ксении и Лели, которые в этот вечер поехали в оперу. В ложе, где полагается быть всего шестерым, нас набирается девятеро, и мы жужжим, как пчелы. Из соседних лож подозрительно поглядывают на нас, потому что Боб Денисов при помощи бинокля, взятого им у Оли, показывает удивительные фокусы. Он глотает бинокль и потом неожиданно находит его за обшлагом Феди Крымова, и все это со своей абсолютно спокойной физиономией факира.

Лавры его успеха не дают покоя Косте Береговому. Тот тоже старается придумать что-нибудь такое, чтобы нас рассмешить.

Борис Коршунов неожиданно выпаливает со своим рассеянно-мечтательным видом:

— А у меня в боковом кармане пальто имеется шоколад. Целая коробка!

— Что же вы этого раньше не сказали, коллега? Это уже не по-товарищески, Боря! — и Маруся Алсуфьева укоризненно качает головой.

— Нехорошо! — соглашается с нею Саня Орлова.

— Господа! Я советую наказать коллегу за укрывательство и, лишив его конфет, разыграть их немедленно, предлагает Федя Крымов.

— Чужая собственность должна быть неприкосновенна, — изрекает мрачным басом факир и, перешагнув своими журавлиными ногами через кресло, выходит из ложи.

— Куда вы, Боб? Куда вы? — интересуемся мы.

— Туда! — жестом указывает он вдаль и уже на пороге прибавляет, состроив забавную мину: — за Борисовым шоколадом, конечно. Как вы недогадливы, лорды и джентльмены, и вы, милейшие миледи, и мисс тоже.

— Вот вам и неприкосновенная чужая собственность! — возмущается Костя. — Хорошо еще, если он принесет коробку сюда в завязанном виде… Знаете ли, господа, я пойду и понаблюдаю за ним; послужу, так сказать, сдерживающим началом.

— Ха-ха-ха! — залилась Маруся. — Ну, дети мои, теперь уже решено: мы не увидим конфет как своих ушей.

Но, к счастью, она ошибается. Ровно за минуту до поднятия занавеса они появляются в ложе, с самым серьезным видом держа коробку за оба конца.

В соседней ложе какие-то незнакомые барышни смеются. Длинный с журавлиными ногами Боб и маленький Костя, действительно, забавны, когда они рядом.

Сане Орловой, как самой тихой из нас, разрешается развязать коробку. Но оркестр как раз в эту минуту заканчивает играть, и занавес взвивается.

Как бесподобна Комиссаржевская на сцене! Полная иллюзия милого пятнадцатилетнего подростка! Так хороша, естественна ее игра! Да и полно — игра ли это? Знаменитая артистка живет, горит, пылает на сцене, передавая с мастерством настоящие страдания, настоящую жизнь. И этот голос, который никогда не забудется теми, кто его слышал хоть раз в своей жизни. И эта несравненная мимика очаровательного детского личика, эти глаза, лучистые и глубокие, как океан безбрежный!..