Кирилл Алексеевич Шатилов

Алое пламя в зеленой листве

(Торлон — 1)

Торлон. Трилогия - i_001.png

Сколько он ни открывал глаза, светлее не становилось. Изо всех сил зажмурившись, досчитал до трех и снова с замирающим сердцем поднял отяжелевшие веки.

Кромешная тьма.

Уж не ослеп ли он?

Если б ему выкололи глаза, он бы наверняка испытывал боль. Сейчас же он не ощущал ничего, кроме изумления и исподволь накатывающего откуда-то из глубин сознания ужаса.

Попробовал поднять руки к лицу. Ладони уперлись во что-то твердое и шершавое. Плохо струганное дерево. Занозы. Вот и больно. Значит, он не спит и все чувствует. Что же с глазами?

Подтянув руки к груди, изловчился и все-таки провел пальцами по лицу. Нос, ресницы, брови. Все на месте. Он часто-часто заморгал. Мрак не исчез.

Зато теперь он отчетливо сознавал, что лежит на спине. Под затылком какая-то твердая подставка. Неужели он мог заснуть в таком неудобном положении? Ведь сколько он себя помнил, засыпать ему удавалось исключительно на боку.

На всякий случай прислушался. Мертвая тишина. Только собственное тяжелое дыхание. Отчего такой спертый воздух? Как в гробу.

Он попробовал повернуться. Помогая себе руками, всадил в ладони новые занозы.

В ногах что-то подозрительно звякнуло.

Ноги тоже почти не сгибались в коленях, сразу упираясь в невидимую твердую преграду.

На память приходили лишь разрозненные картинки из недавнего прошлого. Спаленная страшными норманнами деревня, где погиб его старший брат. Долгое путешествие по реке, названия которой он никогда не знал. Первый день в валяльном цеху, когда отец с гордым видом мастера показывал ему, как надо обращаться с шерстью. Свадьба с Мэри, когда их чуть не залило проливным дождем, и было обидно и смешно одновременно…

Как ни странно, он совершенно не помнил, что непосредственно предшествовало его сну. Кажется, к ним наведался этот старый пройдоха Джон, вот уже который год собиравшийся отдать душу Господу и всякий раз разочаровывавший своей живучестью соседскую ребятню, уж больно охочую до его сада с наливными яблоками. Насмешник Том ухитрился даже взять с него слово, что, если Джону перевалит за восемьдесят, он покинет Уинчестер и отправится отшельничать к монахам. Монахи, которых имел в виду Том, были вовсе не отшельниками, а обычными безобидными пилигримами, что каждую весну проходили через их места по пути в одним им ведомые Святые земли. Однако жители Уинчестера, привыкшие к шумным толпам и веселью за кружкой доброго эля, имели обыкновение всех чужеземцев, а тем более хмурых и облаченных в длинные серые робы, называть «отшельниками».

Зачем же к ним забрел старина Джон? Или это был вовсе не он? Что же происходит?

Дышать становилось все труднее. Несмотря на царивший вокруг холод, его предательски бросило в жар. По лысому темени поползли капельки пота.

Только сейчас он вспомнил, как зовут его самого: Уил. Уилфрид. Уилфрид Гревил, если уж быть точным до конца. Сын валяльщика шерсти и ткачихи, ставший со временем пусть и небогатым, но вполне почтенным благодаря почти всегда честному труду торговцев бурелью.[1] Не далее как в прошлом году принят в местную гильдию.

О чем это он думает? При чем здесь гильдия, когда он не может как следует повернуться или увидеть собственную руку, дрожащую где-то перед глазами, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти домой.

Уилфрида Гревила била дрожь.

На самом деле он подсознательно понимал, что с ним произошло, но смертельный страх мешал ему признаться в этом даже самому себе.

Нечто подобное случилось с ним однажды в детстве, когда он увидел входящего в дом человека в иссеченном доспехе, похожем на норманнский. Тогда он повалился на пол и потерял сознание на долгие два дня, а когда очнулся, перепугал всех домочадцев и священника, пришедшего исполнить свой долг и уже начавшего обряд отпевания.

С тех пор минуло почти тридцать лет, и Уил думать забыл о своем странном недуге. И вот он открывает глаза и ничего не видит. Безлунными зимними ночами мать любила повторять присказку: «темно, как в могиле». Как в могиле. Он в могиле. Не просто в могиле — в гробу. Ведь он не какой-нибудь паршивый крестьянин. В гильдии не жалели средств на своих собратьев. Особенно когда речь шла о последнем долге перед покойным. На прошлое Рождество он сам был свидетелем того, с какими почестями хоронили Лоренса Ладлоу. Но у того было трое внуков и неизлечимая чахотка, донимавшая его столько, сколько помнил его Уил…

Обливаясь холодным потом, несчастный уперся костяшками дрожащих пальцев в дерево перед собой… над собой. Сквозь густую пелену затхлого воздуха до его ноздрей донесся бередящий запах свежетесаной древесины.

Крышка, сколько он ни напрягал ослабевшие от отчаяния мускулы, не поддавалась. На память пришли детские рассказы о том, как на соборных кладбищах люди по ночам слышали шорохи и возню покойников. Неужели это случается взаправду? Но ведь не могло же подобное произойти с ним? Это сказки! Такого просто не бывает! О чем думала его любимая Мэри? За что?

Сознание несправедливости как будто придало ему сил. Уил стал бить кулаком в дерево. Боли от заноз он больше не ощущал. Ему показалось, что он снова теряет сознание. Вероятно, так и произошло. Потому что, когда он снова попытался открыть глаза, дышать было уже просто невмоготу.

Не то пот, не то слезы бессилия разъедали утратившие сам смысл существования глаза.

Он стал извиваться червем, сознавая всю тщетность этих бездумных попыток сопротивляться такой же слепой судьбе, и сразу почувствовал, как под ногами елозит целый ворох предметов. Конечно же убитые горем домочадцы не могли не положить с ним в могилу тех вещей, которые должны были понадобиться ему на том свете. Теперь вся эта чертова утварь только сковывала и без того стесненные узким гробом движения.

Уил изловчился и лег на правый бок. Зачем? Не спать же он собрался? Хотя, если подумать, каким облегчением было бы сейчас и в самом деле уснуть, забыться сном, чтобы никогда больше не проснуться и не делаться невольным свидетелем собственной смерти! Но какой уж тут сон! Руки не вытянешь, под головой — только что не камень, дышать нечем, под одежду неотступно пробирается холод, ногу что-то колет…

Если бы мог, он бы наверняка вскочил. Спасительная мысль озарила его теряющий нить рассуждений мозг. Нож! Они положили в гроб нож! Должно быть, Мэри, которая знала мужнину привязанность к этому старому орудию, доставшемуся ему от отца, а тому — от деда. Уил отчетливо представил протертые местами до дыр бурые кожаные ножны, вырезанную из медвежьей кости рукоятку в виде бегущего лося с ветвистыми рогами, и короткое, загнутое у острия широкое лезвие, сплошь изборожденное царапинами и выщербинами, словно лицо старика. Нож, за все свои годы верных трудов на благо рода Гревилов, так и не получивший достойного имени. Просто нож!

Уил попытался поджать под себя ноги. На какое-то мгновение он перестал чувствовать нож и испугался. Ухватиться за ниточку надежды и снова ее упустить — куда как страшней, чем падать камнем в бездонную пропасть и знать, что тебе уже ничто не поможет.

Попробовал еще. Что-то кольнуло возле самой щиколотки. Нет, рукой не дотянешься. Нужно забыть обо всем и как можно быстрее подтащить нож повыше. Воздух заканчивался. Предательски кружилась голова.

Ему показалось, что прошло никак не менее часа, прежде чем покалывание поднялось к колену. Но он по-прежнему был не в силах дотянуться до ножа дрожащей рукой. От усталости и пребывания в одной неудобной позе стало сводить все тело. Уил не кричал от невыносимой боли только потому, что не мог позволить себе тратить на крик драгоценные силы.

Он уже отчаялся ощутить в ладони знакомую рукоять и тянул руку машинально, зная, что поманившая спасением нить оказалась слишком короткой, когда кончики пальцев наткнулись на нечто твердое и подвижное. Поддев ногтем крохотный выступ, он осторожно потянул предмет к себе.