— Надеюсь, вам теперь ясно., чего следует ожидать. Я вас предупредил и советую вам зарубить это себе на носу.

Он поднял с пола кий и вернулся в бильярдную. Там стоял такой шум, что никто ничего не слышал. Лоусон встал, пощупал рукой ухо, в котором все еще гудело, и крадучись вышел из клуба.

Я увидел, что кто-то переходит улицу — во мраке ночи передо мною мелькнуло белое пятно, — но кто это, я не разобрал. Человек направился к пляжу, прошел мимо пальмы, под которой я сидел, и посмотрел на меня. Тогда я узнал Лоусона, но подумал, что он наверняка пьян, и промолчал. Лоусон двинулся дальше, нерешительно прошел еще несколько шагов и повернул назад. Подойдя ко мне, он наклонился и заглянул мне в лицо.

— Я так и знал, что это вы, — сказал он. Он сел и вынул из кармана трубку.

— В клубе очень жарко и душно, — заметил я. — Почему вы здесь сидите?

— Жду, когда начнется ночная служба в соборе.

— Если хотите, я пойду с вами.

Лоусон был совершенно трезв. Некоторое время мы молча курили. Иногда с залива доносился всплеск какой-нибудь большой рыбы, а немного поодаль возле прохода в рифе виден был огонь шхуны.

— Вы на той неделе уезжаете? — спросил Лоусон.

— Да.

— Хорошо бы снова вернуться домой. Но мне теперь этого не выдержать. Там слишком холодно.

— Трудно представить себе, что в Англии сейчас люди дрожат от холода, сидя у камина.

Было совсем тихо. Напоенная ароматом волшебная ночь застыла над лагуной. На мне была лишь тонкая рубашка и полотняные брюки. Наслаждаясь прелестью ночи, я лениво растянулся на песке.

— В такую новогоднюю ночь что-то не тянет принимать важные решения на будущее, — промолвил я с улыбкой.

Лоусон ничего не ответил. Не знаю, какие мысли разбудило в нем мое случайное замечание, но только вскоре он заговорил. Говорил он тихо, без всякого выражения, но речь его была правильной, и после гнусавого выговора и вульгарных интонаций, которые в последнее время оскорбляли мне ухо, слушать его было приятно.

— Я попал в скверную историю. Это ясно как день. Я лежу на самом дне пропасти, и мне оттуда не выбраться. «Как в адской мгле, в земном краю…» — Я почувствовал, что он улыбнулся, произнося эту цитату. — И ведь вот что удивительно: я никак не пойму, с чего все началось.

Я затаил дыхание: никогда я не испытываю большего благоговения, чем в те минуты, когда передо мною раскрывают душу. Тогда становится совершенно ясно, что до какого бы ничтожества и унижения ни дошел человек, в нем всегда остается нечто, вызывающее сострадание.

— Я не чувствовал бы себя так скверно, если бы видел, что во всем виноват только я один. Я пью, это правда, но я не стал бы пить, если бы все было иначе. Я никогда не питал пристрастия к спиртному. Наверное, мне не надо было жениться на Этель. Если бы я просто жил с ней, все было бы в порядке. Но я так любил ее… — Голос его сорвался. — Она неплохая женщина, нет. Мне просто не повезло. Мы могли бы быть счастливы, как боги. Когда она сбежала, мне надо было оставить ее в покое, но я не мог — я был без памяти влюблен в нее тогда. Да еще ребенок…

— Вы любите сына? — спросил я.

— Любил. Их теперь двое, как вам известно. Но теперь я уже не люблю их так, как прежде. Их легко можно принять за туземцев. Мне приходится разговаривать с ними по-самоански.

— Разве вы не можете начать жизнь сначала? Возьмите себя в руки и уезжайте отсюда.

— У меня нет сил. Я никуда не гожусь.

— Вы все еще любите свою жену?

— Теперь уже нет. Теперь уже нет. — Он повторил эти слова с каким-то ужасом. — У меня и этого теперь не осталось. Я человек конченый.

В соборе зазвонили колокола.

— Если вы в самом деле хотите пойти на новогоднюю службу, нам пора, — сказал я.

— Пойдемте.

Мы встали и пошли по дороге. Белый собор, обращенный фасадом к морю, имел внушительный вид, и рядом с ним протестантские часовни казались жалкими молельнями. Перед собором стояло несколько автомобилей и множество повозок, некоторые повозки выстроились вдоль стен. Люди приехали в церковь со всех концов острова, и сквозь открытые большие двери видно было, что собор переполнен. Алтарь сиял огнями. В соборе было несколько европейцев, много метисов, но большинство составляли туземцы. Все мужчины были в брюках: церковь решила, что носить лава-лава неприлично. В задних рядах возле дверей мы нашли свободные стулья и сели. Вскоре, следуя за взглядом Лоусона, я увидел, что в собор вошла Этель с большой компанией метисов. Все были очень нарядно одеты — мужчины в рубашках с высокими накрахмаленными воротничками и в начищенных башмаках, женщины в ярких шляпах. Пробираясь по проходу, Этель кивала и улыбалась знакомым. Началась служба.

Когда служба кончилась, мы с Лоусоном немного постояли в сторонке, глядя, как толпа выходит из церкви; потом он протянул мне руку.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Желаю вам приятного путешествия.

— Но ведь мы еще увидимся до моего отъезда. — Он усмехнулся.

— Весь вопрос в том, буду ли я трезв.

Он повернулся и пошел прочь. У меня остались в памяти его огромные черные глаза — они горели диким огнем под косматыми бровями. С минуту я постоял в раздумье. Спать мне не хотелось, и я решил перед сном зайти на часок в клуб. В бильярдной уже никого не было; несколько человек играли в покер за столом в холле. Когда я вошел, Миллер поднял на меня глаза.

— Садитесь, сыграем.

— Ладно.

Я купил фишек и начал играть. Покер, безусловно, самая увлекательная игра в мире, и вместо часа я просидел за столом добрых три. Туземец-буфетчик, веселый и бодрый, несмотря на поздний час, подавал нам вино, а потом достал откуда-то окорок и большой каравай хлеба. Мы продолжали играть. Мои партнеры выпили гораздо больше, чем следовало, и безрассудно делали слишком большие ставки. Я играл скромно, не заботясь о выигрыше и не боясь проиграть, и с возрастающим интересом следил за Миллером. Вместе со всеми он пил стакан за стаканом, но при этом оставался совершенно спокойным и хладнокровным. Кучка фишек возле него все росла и росла; перед ним лежал аккуратный листок бумаги, куда он записывал суммы, которые давал взаймы неудачливым игрокам. Он любезно улыбался молодым людям, у которых отбирал деньги. Поток его шуток и анекдотов не иссякал ни на минуту, но он не пропустил ни одного прикупа, и ни один оттенок выражения на лицах игроков не ускользнул от ого внимания. Наконец тихонько и робко, словно извиняясь за непрошеное вторжение, в окна вполз рассвет. Наступило утро.

— Что ж, — произнес Миллер, — по-моему, мы встретили Новый год как полагается, по всей форме. Теперь остается хлопнуть еще по одной, а потом я забираюсь под свою москитную сетку. Не забывайте, мне уже пятьдесят, я не могу ложиться так поздно.

Мы вышли на веранду. Утро было прекрасное и свежее, лагуна блестела, как кусок разноцветного стекла. Кто-то предложил выкупаться перед сном, но купаться в лагуне никому не хотелось. Дно в ней вязкое и предательское. Автомобиль Миллера стоял у дверей, и он сказал, что отвезет нас к заводи. Мы забрались в машину и покатили по пустынной дороге. Когда мы подъехали к заводи, там, казалось, только начало рассветать. На воде лежали густые тени, и под деревьями еще таилась ночь. Мы были в отличном расположении духа. Никто не взял с собой ни купальных костюмов, ни полотенец, и я, со свойственным мне благоразумием, стал думать о том, чем мы будем вытираться. Все были легко одеты, и потому раздевание не заняло много времени.

— Я ныряю, — объявил Нельсон, судовой приказчик.

Он нырнул, вслед за ним нырнул еще кто-то, но, не добравшись до дна, тотчас всплыл на поверхность. Вскоре из воды появился Нельсон.

— Эй, помогите мне вылезть! — крикнул он, карабкаясь на скалы.

— Что случилось?

С Нельсоном и в самом деле что-то произошло. Лицо его перекосилось от ужаса. Товарищи протянули ему руки, и он выбрался на берег.

— Там внизу кто-то стоит.

— Не валяй дурака. Ты просто пьян.