В отпуск снова съездил в родной город. Исходил его вдоль и поперек. Во время этих прогулок (ранним утром или поздним вечером, когда прохожих на улице мало) испытывал странные чувства. Словно я хитрый и ловкий обманщик, который ходит среди обманутых им людей, а они совершенно об этом не догадываются. Мне было весело. Казалось, что я играю в какую-то игру. Была какая-то ирреальность в том, что город остался таким же, а я совсем другой человек.
Очень хотелось увидеться с друзьями, даже просто со знакомыми. Но это было желание того человека, каким я был раньше – женщины. Я же теперешний, когда представлял себе эту встречу, каждый раз вздрагивал в приливе настоящего страха, так что увиделся только с теми, кто знал обо мне все: с тренером и с Катей, давней моей подружкой. Прежней непринужденности в отношениях так и не возникло. Разговор шел тяжеловато. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, потом длинная пауза. Это было не то состояние, когда хочется поскорее разойтись, просто мы не знали, о чем говорить. Неловкость исходила скорее от них, чем от меня. В их глазах это был я – и в то же время совсем не я. А во мне, даже когда мы молча сидели рядом, оживали какие-то глубинные платы памяти – настолько далеки, что словно бы уже не мои. Тренер в разговоре со мной временами переходил на женский род, отчего страшно конфузился. Да у меня у самого пару раз вырвалось «я думала» или «я хотела». Я заметил, что в рассказах приукрашаю свою теперешнюю жизнь. Мне не хотелось, чтобы он знал, как низко я опустился…
Наконец я решился на операцию – коррекцию полового члена. Почему я так тянул с нею? Наверное все-таки потому, что именно она делала перемену необратимой.
Бог знает, какие надежды я с ней связывал. На самом же деле операция почти ничего мне не дала, кроме мелких, незначительных деталей. Это был страшный удар. Я опять был полностью уничтожен. Ничего не ощущал, кроме дикого отвращения к себе. Я ненавидел себя. Острота шока постепенно утихла. Но чувство, что я окончательно потерял все, осталось.
Постепенно душевное равновесие восстановилось. Я понял, из чего мне надо исходить: ничего нового не появилось, все осталось на своих местах, как было до операции. Искать контактов с женщинами мне не стоит. Данных нет. Я – ничтожество и должен окончательно это уяснить. Надо просто жить. Сравнивая себя с калекой, с горбуном, с больным, до конца дней прикованным к постели, я видел, что нахожусь в более выгодном положении. Правда, заставить себя радоваться этому я не мог, но душу такие мысли как-то облегчали…
В общежитие я вернулся, полностью утратив всякий оптимизм. Решил: буду жить спокойно, как все вокруг. Встретили меня радушно, я опять занял то место в «табели о рангах», которое занимал прежде. Опять понеслось серое мелькание: работа, телевизор, пьянки по выходным. Совсем перестал следить за собой. На другой день после пьянки меня буквально коробило от презрения к себе. А потом я уставал быть один и снова соглашался выпить с ребятами, чтобы почувствовать теплоту равенства.
И вдруг – я даже не понял, что же произошло – мне все это надоело. Отделился от всех. Бросил пить. Все вокруг стало как-то яснее. Понял: все время что я здесь прожил, – это все впустую. Ничего нового в перспективе не появилось, но стал собраннее, сдержаннее во всем. «Просто так» уже ничего не делал. Общему состоянию не поддавался. Полностью сменил гардероб: давно надо было это сделать.
Мне нравилось одиночество. Я стал много читать. Точнее – перечитывать свои любимые книги. Но теперь казалось, что я читаю их впервые – так много открывалось в них нового для меня. Я-то думал с помощью этих книг – Фейхтвангера, Достоевского, Стендаля – возродить то, давнее состояние души. Но оказалось, что теперь жизнь (а следовательно и слово писателя) я воспринимаю по-другому. Более явно и более трезво. Что-то очень дорогое мне было утрачено. Но и много ценного приобретено.
Никаких действий, чтобы как-то изменить свое положение, я не предпринимал. Но чувствовал, что я «в форме» и готов ко всему…
Знакомая девушка праздновала новоселье. Я был приглашен на торжество. Там познакомился с подругой хозяйки.
Вышли мы из гостей вместе. Я проводил ее домой. Самым легким тоном, на какой был способен, предложил встретиться. Тон такой я выбрал потому, что эта девушка, Галя, была явно не из того круга, что все остальные приглашенные, включая меня, она была на две головы выше, а потому вполне могла не воспринять меня всерьез. Но она согласилась, и несколько вечеров мы провели вместе.
Галя мне нравилась все больше и больше. Я чувствовал, что она очень умна – не привык я встречать это качество в женщинах, тем более – таких интересных внешне. В любой ситуации вела себя с большим достоинством.
О своем недостатке я и думать забыл. Почему-то был уверен, что все будет отлично. Видимо, нравственные перемены, совершившиеся со мной, как-то отразились и на моем представлении о себе…
Я предложил Гале выйти за меня замуж. Она согласилась.
После свадьбы все пошло так, как и должно быть. Ни у жены, ни у меня нет никаких причин для недовольства, включая и интимные отношения. Все хорошо. Женитьба окончательно, во всех смыслах укрепила меня в жизни. Я полностью стал тем, кем теперь считаюсь. Почему же меня не покидает ощущение, что мне всего мало, что это не то, что мне нужно? Хотя что именно хотел бы я изменить – свое положение, или занятия, или образ жизни – сказать затрудняюсь.
Видимо, мне предстоит еще многое понять и со многим смириться…»
Читатель, я уверен, согласиться со мной: оба моих пациента, чей поистине крестный путь прошел перед нашими глазами, – люди незаурядные, рожденные, что называется, для высокой доли. Есть разные виды интеллигентности. Можно получить ее по наследству, впитать с молоком матери, с детства видеть перед собой ее эталоны – это не умаляет ее достоинств, но идти проторенной дорогой всегда бывает легче. А эти, оба, все, что имеют – с боем вырвали у жизни, лепившей их с младенчества по совершенно другим образцам. Одичавшие от пьянства отцы, добрые, заботливые, но не получившие даже элементарного образования матери – мы хорошо знаем, что обычно дает в потомстве такая комбинация, да еще на фоне примерно такой же по культурному уровню и состоянию нравственности среды. Эти же двое, и Алеша, и Женя, сумели вырваться, переломить социальную предопределенность. Собственными силами, без всякого руководства, они создали свой духовный мир. Возможно не все сочтут это таким уж важным свидетельством, но для меня это первостепенный критерий: оба абсолютно грамотны. Перечитав сотни исписанных ими в разное время страниц, я не заметил ни одной ошибки. Не думаю, что деревенские и станичные школы, где они учились, могут похвастаться большим числом таких выпускников!
А их душевный такт, их покоряющая деликатность? После всего, что было ими пережито, как удалось не очерстветь, не озлобиться, не возненавидеть весь людской род? Впрочем, последнее – не знаю уж, чем это объяснить, – вообще является отличительной чертой всех гермафродитов, с которыми мне случалось работать. Даже в Юре, в ответ на неописуемую жестокость его преследователей, не выработалось никаких мстительных чувств.
В том состоянии, в каком оба были в момент нашего знакомства (Женя в особенности), – что могли предъявить они, кроме своего отчаяния и растерянности? Но все равно ощущение необычности, нестандартности возникло у меня с первых же произнесенных ими слов. Ум, интеллект, сила души даже в остро критические минуты проявляют себя по-особому.
Помимо всего остального, что делало нас и Ириной Вячеславовной Голубевой друзьями и единомышленниками, между нами царило полное согласие в понимании общей цели. Эта цель выражалась для нас емкой формулой: полноценная жизнь. Голубева достигла немыслимого совершенства в реконструкции и пластике гениталий. В те годы секс представлялся синонимом порока, отталкивающей приметой буржуазного разложения, но Ирина Вячеславовна слишком хорошо понимала, что без самоутверждения в сексуальной сфере речь может идти всего лишь о внешней имитации половой роли и не более того. Поэтому она – виртуозный, милостью божьей хирург – не успокаивалась, пока не находила способа переупрямить косную природу, заставить живые ткани выполнять не свойственные функции. Я, со своей стороны, занимался тем же самым, обращаясь к хрупкому, неосязаемому миру личности, – моим главным ориентиром была ее способность существовать в согласии с собой и с другими людьми и, как следствие, беспрепятственно входить в любую социальную структуру. «Полноценная жизнь» означала установку, общую для всех наших пациентов.
