Дверь распахнулась без стука, Люся едва успела спрятать платок. Так бесцеремонно, как к себе домой, к ней в кабинет вваливался только один человек – Сандро. Даже Свирид, который по большому гамбургскому счету был здесь полновластным хозяином, и тот непременно стучался, а этому носатому закон не писан.

– Вай, как жарко у тебя, дорогая! Прямо как у меня на кухне! – не дожидаясь дозволения, он настежь распахнул окно, поставил на стол перед Люсей дымящуюся чашку кофе.

Кофе Сандро варил исключительно вкусный. Собственно говоря, благодаря этому факту заядлая кофеманка Люся и терпела подобную фамильярность. Но сегодня настроение у нее было не то, сегодня хотелось орать и бить посуду.

– Зачем кофе?! Сам же говоришь, что жарко! – Она плюхнулась обратно в кресло, забросила ногу за ногу. Не без злого умысла, надо сказать, забросила. Ноги у нее были красивые, в меру длинные, в меру стройные, несмотря на жару, затянутые в тончайшие чулочки. Вот и стеклянный стол пригодился, потому как сквозь него все замечательным образом видно, даже кружевная резинка, кокетливо выглядывающая из-под словно невзначай задравшегося подола платья.

Прежде чем ответить, Сандро сглотнул, жадно сверкнул сливовым своим глазом. Вот и пусть глотает и сверкает, это у себя на кухне он хозяин, а здесь – ее территория.

– Так зачем же здесь, дорогая моя Люси? – Он всегда, с первого дня знакомства, называл ее либо дорогой, либо этой дурацкой Люси. – А не сходить ли нам на природу, к пруду?

Люся хотела уже сказать, что недосуг ей на природу ходить, что у нее еще дел полным-полно, но неожиданно для самой себя согласилась, грациозно выпорхнула из-за стола, одернула подол платья, чем вызвала грустный вздох Сандро, и направилась к выходу из кабинета.

Оленька умерла на рассвете. Я точно знаю, что на рассвете: ночью слышал скрип половиц в ее комнате, слышал и мучился, все порывался зайти, упасть на колени, вымолить прощения. Я не зашел, а она умерла. И жизнь моя нынче ничего не значит, потому что без Оленьки и нет вовсе никакой жизни – тьма кромешная…

Я – старик, шестой десяток разменял, мне бы умереть, а не ей, любимой, ненаглядной моей девочке. Ведь девочка и есть! Всего-то двадцать пятый год шел, через три дня должны были именины справлять. Я и платье модное, такое, как она хотела, из столицы выписал, и дом к приему гостей подготовил, парк задумал фонариками разноцветными расцветить, чтобы как в сказке все было. А Оленька, жена любимая, хохотушка-веселушка, умерла. Еще ночью половицы скрипели, а на рассвете, когда только-только веки смежил, закричала не своим голосом Парашка, ворвалась без стука, упала у порога на колени, завыла так, что слов не разобрать: «Не дышит барыня-то! Я к ней, как велено, ранехонько, с петухами, а она лежит поперек кровати, разметалась… Померла! Ой, Господи, померла наша Ольга Матвеевна!»

Я не поверил: ни Парашке, ни сердцу своему, которое вдруг заныло, затрепыхалось в груди. Баба пустоголовая, деревенская, навыдумывала глупостей! Оттолкнул Парашку, кинулся в Оленькину комнату…

…Лицо красивое, античное, чеканный профиль, ресницы пушистые на полщеки, ямочка на подбородке – нет, не умерла моя Оленька, просто уснула крепко. Вот сейчас я ее поцелую, шепну на ухо, как люблю ее сильно, попрошу прощения, и проснется моя спящая красавица…

Губы холодные, щеки холодные, руки по-покойницки на груди скрещены. На левом запястье, с внутренней стороны, родинка, там, где пульс и горячее биение жизни. Сколько раз я целовал эту родинку, трепетно, несмело прикасался губами к тоненькой жилке! Прикоснулся и на сей раз, хотя уже знал, сердцем чувствовал – нет больше Оленьки на этом свете. Обиделась, бросила меня, дурака старого, и душу мою с собой забрала.

Не помню, что дальше было. Лица чередою, шелест слов, раздражающие прикосновения, во рту что-то горькое, а в сердце – выжженная дыра. Слаб я оказался, недостоин любви своей ненаглядной Оленьки, ни отпустить ее не сумел, ни проводить…

Мария, кузина, приехала в тот же день, сразу вслед за Ильей Егоровичем, тем самым, что сначала Оленьке моей помог на этот свет появиться, потом двойняшек наших, Настеньку и Лизоньку, принимал, а сейчас вот, больно сказать, стал посредником между бытием и небытием.

Наверное, если бы не они, я пропал бы. Может, руки на себя наложил бы, а может, сам от сердечного приступа помер. Близок я был к тому порогу, что отделял меня от любимой жены, как никогда близок. Но не дозволили! Мария, дважды вдовая, единственного ребенка еще в юности потерявшая, а поди ж ты, счастливая, за жизнь свою одинокую цепляющаяся неистово, не дозволила, все на свои плечи взвалила: и дом, и Настеньку с Лизонькой, и заботы о погребении. А я только и мог, что у гроба сидеть, держать жену за руку, всматриваться в любимые черты в тщетной попытке найти ответы на бесчисленные «почему?» и «за что?».

Вопреки ожиданиям, к самому пруду Сандро ее не повел, увлек в ажурную, точно из кружев сделанную беседку на берегу, придержал под локоток, помогая с максимальным комфортом усесться на каменной скамеечке, чашку с уже, наверное, остывшим кофе аккуратно поставил рядом. Сам он остался стоять, то ли случайно, то ли намеренно заслоняя Люсю от пробивающихся сквозь ветви старой липы нестерпимо ярких солнечных лучей. Теперь он смотрел на нее сверху вниз, и от этого Люся, сама привыкшая посматривать на всех свысока, чувствовала себя не в своей тарелке. Чтобы не пялиться на отполированную до сияющего блеска пряжку на брюках Сандро, она отвернулась к пруду, делая вид, что наблюдает за тем, что творится на лодочной станции.

Сказать по правде, Люся считала идею Свирида, который вознамерился очистить дно старого пруда от столетиями копившегося там хлама, пустой тратой денег. На ее практичный взгляд, внешне графский пруд и без очистки выглядел очень даже ничего, ряской и прочей водной гадостью не затягивался, прозрачность и глубину имел весьма приличную, а для особо романтичных клиентов-пациентов в начале лета расцветал кувшинками и лилиями, которые запросто можно было собирать с лодки. У пруда имелся даже небольшой песчаный пляжик, так что желающие имели возможность и позагорать, и покупаться. Впрочем, после событий пятнадцатилетней давности никто из местных в пруду не купался, но то ж местные, а приезжим все нипочем. Но Свирид, в некоторых вопросах разумный и даже покладистый, на сей раз проявил настойчивость и велел в кратчайшие сроки привести пруд в надлежащий вид. И даже нанял команду аквалангистов, которые прямо сейчас черными диковинными рыбами ныряли в воду с ярко-голубой моторной лодки.

– Хорошо им, – вздохнул Сандро.

– Да что ж хорошего? – На мгновение Люся отвлеклась от аквалангистов, запрокинула голову, чтобы получше рассмотреть расплывающуюся по смуглому, угловатому и вообще некрасивому лицу визави мечтательную улыбку.

– Я, когда в Гаграх жил, тоже нырял, – пояснил Сандро. – Только не с аквалангом, а так, сам по себе. У нас все ныряли и плавали как дельфины.

Люся на мгновение представила Сандро в образе дельфина и презрительно фыркнула. Тоже еще Ихтиандр выискался!

На пруду тем временем происходило что-то необычное, заставившее сидящего в моторке парня спрыгнуть в воду к товарищу, а потом выскочить обратно и призывно замахать стоящему на лодочной станции Степанычу.

– Нашли! – донесся до Люси его звенящий от возбуждения голос.

– Что нашли? – Степаныч неспешно подошел к краю дощатого настила, смахнул с головы льняную кепку, вытер ею лицо.

– Да хрень какую-то нашли! Здоровую, тяжеленную! Сейчас попробуем достать!

– Пойдем, что ли, посмотрим, что они там за хрень такую нашли. – Люся одним глотком допила остывший кофе, решительно вышла из беседки.

Сандро звать дважды не пришлось, тоже, видать, стало любопытно.

– Люся, а ты что здесь делаешь? – спросил Степаныч, не оборачиваясь, стоило только Люсе ступить на настил.