Стрелок снова ухватился левой рукой за кромку лобового стекла, а правой сдавил шейку ложа. Теперь машина и животное шли параллельными курсами. Перемогая злую, отчаянную боль в сердце, сайгачиха наддала в последнем рывке. Шофер хохотнул и чуть придавил акселератор. Пикап скачком обогнал измученный комок плоти.

— Нет, — строго крикнул стрелок, — поотстань! Я в угон долбану!

Он вскинул ружье и, пружиня коленями, выцелил голову. Палец мягко согнулся. Пых!

Отдачи он не почувствовал. Сайгачиха продолжала бежать.

Со слабым щелчком в конце ствола раскрылся дурацкий желтый цветок.

— Ногу натерла, — держась за локоть Арви, она сняла туфлю, — а босиком колко.

Арви смотрел сверху в ее лицо. Он улыбался.

— Посиди, я сейчас. — Он сбросил мешок и шагнул с тропы. — Вот, — сказал он, появившись через минуту с толстым глянцевым листом в руке. Сорвав с него тусклую пленку, Арви опустился на колени и осторожно коснулся босой ноги девушки. Мякоть листа легла на стертую кожу. — Теперь дойдешь. Надевай.

— Правда, хорошо. Только давай посидим еще чуточку. Я так боюсь. Вдруг не получится. Они ведь могут стрелять.

— Тад все устроит. Он знает надежного проводника. Суть в том, что отсюда никто не бежит. Здесь с работой полегче. Бегут к нам. Вот за этим следят.

Потом они сидели молча, и каждый слушал — себя и другого.

— Как странно все. Как неожиданно. Еще недавно я тебя не знала. Нет, это было давно, давно. А теперь…

— Что теперь?

— А теперь я не представляю, как может быть иначе.

— Ты знаешь, Мария, когда-то Господь, прогневавшись, перемешал людей. И с тех пор они ходят одинокие и несчастные, с тревожной, болящей душой. И ищут, ищут… Веришь ли ты, что для каждого человека существует один-единственный друг на всем свете? Но если свершится чудо и они найдут друг друга, две разорванные половинки вселенной соединяются. Ты веришь в это?

— Я верю в это. Марка посватали ко мне еще в детстве. Мы играли в лопухах за деревней в разбойников, а я уже знала, что он будем моим мужем. Он был красивый и добрый. Но с ним не было так, как с тобой. Я видела землю, но не знала, что значит видеть небо.

— Когда я вышел из башни, я почувствовал… Я был наполнен тобой, но еще не понимал этого. И я сказал Таду, что мы меняем маршрут. И сухой ветер гнал меня вперед и вперед, пока не увидел я твой городок, пыльные пальмы, белые стены церкви и, наконец, тебя…

— Я стояла у двери. Дул ветер, он хлопал рамой, стекло дребезжало.

— Я взял тебя за руку, спросил твое имя. Это было очень давно. Это было пять дней назад.

— И вот мы с тобой бежим и бежим. Куда? Что будем мы делать там, за границей? — спросила Мария.

— Какая разница, — сказал Арви. — Наймемся сборщиками апельсинов. Или пастухами. А не то — пойдем дальше. С голоду не умрем. Зато свободны. Свобода! И никто не сунет тебе автомат в руки.

— Думаешь, там будет лучше? Какие у тебя волосы мягкие, Арви.

— Ты обещала рассказать про башню. Как ты попала туда?

— Расскажу по дороге.

Арви поднялся, подхватил мешок и взял Марию за руку. Она прижалась к нему.

Необычайное возбуждение выгнало лейтенанта из блиндажа. Старческий голос отца звучал в ушах: «Мальчик мой, эти руки уже не могут держать оружие, но тебя я воспитал бойцом. Пусть же сердце твое не дрогнет, пусть не ослабеет душа твоя от страха или жалости, ибо впереди враг, топтавший когда-то землю наших дедов…»

Пустыня дышала тяжело и нежно. Он вспомнил свою голубку, свою Ку, как звал он ее за тихое воркование. Сегодня она получит посланное накануне фото. «К великой битве готовы!» — вот что следовало написать вместо сентиментального «Дорогой Кушечке, милой душечке». Жаль, что он оплошал с надписью. Сама-то фотография получилась отличной: непринужденная поза, ироничная, в меру, улыбка, офицерские нашивки хорошо видны. И фон великолепный: шеренга боевых машин с гордо поднятыми стволами. Сейчас, когда чернильная ночь залила все вокруг, он отчетливо представил себе ровные ряды стальных красавцев, скрытых маскировочной сеткой. С первыми лучами зари они сбросят камуфляж и ринутся вперед, давя и круша ничего не подозревающих варваров. А завтра его Ку получит новый снимок. Он со своими ребятами на еще не остывшей броне, среди развалин и дыма. На этот раз уж он не промахнется с надписью!

Едва потускнели звезды, на запястье лейтенанта пискнул индикатор тревоги. Экипажи сбегались к машинам, срывали чехлы с орудий и…

Протяжное «а-а-а!» прокатилось вдоль позиции, знаменуя собой грубейшее нарушение приказа о соблюдении абсолютной тишины. Из башни каждого танка вместо грозного прямого ствола уродливым узлом торчал сине-стальной кукиш.

— Как-то хозяин говорит мне: «Собирайся, Мария, я хочу тебя кое с кем познакомить». Я испугалась. «Да нет, — говорит, — это не то, что ты думаешь. Поехали, там все увидишь». Я еще потому испугалась, что хозяин никогда со мной и не разговаривал. Под нос бормотал да коту чего-то все рассказывал. Получилось, что он и меня нанял кота кормить. Сам-то вообще не ел. Худющий, плешивый. Я когда его увидела в первый раз, не по себе мне стало.

— А зачем пошла к нему? — спросил Арви.

— Я на пятом месяце была. Только-только бумага пришла, что Марка убили. Я о пенсии хлопотала, да ведь мы с ним в мэрии так и не были. А старик платил хорошо, и работа легкая.

С минуту они шли молча. Потом девушка снова заговорила:

— Приехали мы. Башня синяя. Красивая такая. Вошли, там темно, прохладно, огоньки. Хозяин говорит:

«Это грозная машина, но она добра к человеку. Не бойся. Просто ей нужно увидеть молодую и чистую девушку». Не знал он тогда, что я носила маленького. Посадил меня на какой-то ящик, пошел к стене. Огоньки замигали. Он бормочет: «Сейчас настроим на невинную душу». Потом что-то такое, не поняла я. Будем, говорит, тимизировать матрицу цели. Почему он про невинную душу? Может, он про ребеночка все-таки догадывался. Глаза у него горели. Недобрые были. И что это за матрица такая?

— Оптимизировать целую матрицу, — пробормотал Арви. — Старик программирует машину… Душа Марии… Ну и программа. — Потом сказал громче. — Матрица — это такая таблица…

— Мне стало страшно. Но потом… Потом тепло стало и уютно. И я начала разговаривать с этой машиной. Сама не знаю, как это вышло. Она меня спрашивала обо всем — про отца, про мать, и как они умерли, и про Марка, и про наш поселок, и даже про кривого Артенса, который однажды в детстве дал мне пряник. А потом машина сказала, что Марк погиб как храбрец, но смерть его не принесла никому на свете ни счастья, ни даже пользы. Я заплакала, а хозяин засмеялся громко и сказал: «Все, спасибо, Мария. Теперь мой купол в норме».

Потом домой приехали, и хозяин мне выходной дал. Очень доволен был. С той поры я почувствовала, что с этой машиной, с башней этой чем-то связана. Что-то жило вот тут, — Мария положила руку на грудь, — и тянуло, тянуло… И сейчас еще немного тянет.

— Это пройдет, — сказал Арви.

— А с тех пор, как умер маленький, я все время живу как-то съежившись. И только сейчас, с тобой… — Она замедлила шаг и прижалась к нему плечом.

Арви погладил ее черную голову.

— …ибо не ведают, что творят, а потому достойны скорее сострадания, нежели кары. Человеколюбие и мудрость продиктовали Командору этот план, который слабодушные и немощные ханжи неминуемо покроют хулой. Но что нам их жалкие вопли! Мы гордо замыкаем слух неколебимой уверенностью в праведности нашего дела.

Так говорил отец-назидатель на утренней поверке, и капрал благоговейно внимал.

— Ваша батарея призвана обрушить не карающий, а милосердно убеждающий удар по заблудшим овцам, поразив их на третий день Большого карнавала. Знайте же: цель наших ракет — не сбившиеся с пути и блуждающие во мраке обманутые братья, а змеиное гнездо злокозненных бандитов, врагов отечества и Командора — гнусный и мрачный вертеп, называемый у них Черепаховым дворцом.