Позднее мне сообщили, что Уэллс все же считал эту лошадь моей собственностью, несмотря на повторные и настойчивые отказы. Через три года он умер, и многие торговцы уверяли меня, что я вправе взять лошадь себе. Но я не захотел этого сделать, и она перешла в руки одного старого француза. Только после смерти Уэллса я снова, как и раньше, начал вести дела с «Северо-Западной компанией». Если бы он тогда выстрелил в меня, пусть даже тяжело ранил, я был бы на него в меньшей претензии, чем за то, что он, приставив револьвер к моей груди, не осмелился спустить курок.
Спустя некоторое время в Пембину прибыл в сопровождении 40 молодых людей Эш-ке-бук-ке-ку-ша, вождь с озера Лич. По его приглашению я вместе с другими пошел послушать сообщение о некоторых особенностях нового откровения, ниспосланного Великим духом Манито-о-гизику. Как-то вечером мы все собрались в большой специально сооруженной палатке, чтобы попировать, поплясать и послушать, речь вождя. Вдруг со стороны фактории «Северо-Западной компании», где тогда не было никого, кроме двух французов, до нас донесся звук двух ружейных выстрелов, последовавших один за другим. Старые индейцы переглянулись в тревоге и недоумении. Кто-то предположил, что французы стреляли в волков. Но Эш-ке-бук-ке-ку-ша сказал: «Я узнаю звуки выстрелов из ружей воинов сиу». Стояла очень темная ночь. Все молодые индейцы тотчас побежали за ружьями и бросились к фактории. Я присоединился к ним. Многие запутались в кустарниках и в свисавших вниз ветках деревьев, но я обнаружил тропу и шел некоторое время впереди отряда, как вдруг мимо меня промелькнула тень и я услышал голос Черной Утки: «Нин-доу-ин-нин-не!» («Я – мужчина!») Мне часто приходилось слышать о геройстве этого человека, и я уже однажды сам видел, как он шел во главе отряда, когда мы собирались напасть на деревню сиу у горы Вождя. Вот почему и теперь я старался держаться поближе к нему.
Мы уже подкрались к форту на ружейный выстрел, как вдруг Черная Утка начал продвигаться прыжками, отскакивая то направо, то налево. Стремительные зигзаги привели его к входу в крепость. Я последовал его примеру и видел, как он с необычайной ловкостью, подпрыгнув почти на два ярда, влетел в открытые ворота.
Внутри крепости окна и двери дома были ярко освещены. Накинутая на плечи Черной Утки темная бизонья шкура помогла ему прокрасться незамеченным мимо часового, стоявшего у окна. Но мое присутствие выдало белое одеяло-накидка, и я почувствовал прикосновение ружейного дула к своей голове. Но выстрела не последовало: Черная Утка успел схватить за руку перепуганного француза, принявшего меня за сиу и собиравшегося выстрелить.
Второй француз вместе с женщинами и детьми сидел на корточках в углу комнаты, и все они плакали от страха. Мы узнали, что более храбрый из двух, который стоял на страже у окна, незадолго до этого решил напоить свою лошадь и вышел с ней за ограду. Притаившийся у входа человек застрелил несчастное животное. Сначала француз принял нас за тех, кто убил его лошадь, но вскоре понял свою ошибку. А мы даже не заметили лошади, лежавшей у входа, так как перепрыгнули через нее. Этот француз не хотел уходить из форта, но Черная Утка, приходившийся родичем одной из находившихся там женщин, настоял на том, чтобы все они отправились в индейский лагерь. Несколько наших юношей один за другим прибыли на место происшествия, и мы решили стоять на страже в крепости всю ночь. На следующее утро были обнаружены следы двух индейцев, переправившихся через Пембину, на другой стороне которой находился целый отряд. Оказалось, что ночную вылазку предпринял сам знаменитый вождь янктонов Вах-не-тау вместе со своим дядей. Они притаились у входа в укрепление с намерением пристрелить любого, кто войдет или выйдет из нее. Случайно первой через ворота прошла лошадь француза, и они подстрелили ее, а затем переправились через реку, не зная точно, в кого попали, в человека или в животное.
Установив, что в отряде сиу не так уж много воинов, некоторые из нас решили преследовать его, но Эш-ке-бук-ке-ку-ша заявил: «Нет, друзья, Манито-о-гизик, пославший меня к вам, говорит, что мы не должны больше устраивать походов против своих врагов. Разве вам не ясно, что в этом случае нас защитил Великий дух. Ведь если бы сиу появились у наших палаток, когда мы пировали невооруженные, они легко могли бы всех нас перебить. Но их ослепили, и они приняли лошадь француза за оджибвея. Так будет случаться всегда, если мы последуем новым заветам».
Я начал волноваться о семье, оставшейся в моей палатке, опасаясь, как бы сиу на обратном пути не нагрянули к ней в гости. Когда я поделился своими опасениями с вождем, он сказал: «Иди, но не бойся, что сиу причинят зло твоей жене и детям. Я отпускаю тебя с тем, чтобы на обратном пути ты захватил свои священные связки, и покажу, что надо сделать с их содержимым».
Я выполнил указание вождя, и он велел мне выбросить все в огонь, за исключением охотничьих и военных амулетов.
«Вот так мы будем делать впредь, – сказал он. – Когда кто-нибудь заболеет, нужно взять миску из бересты и немного табаку; сам больной, если он в состоянии ходить, или его ближайший родич отправится с этим к проточной воде. Табак нужно принести в жертву реке, а миской следует провести вниз по течению реки и зачерпнутую воду принести домой и дать немного попить больному. Если недуг тяжелый, то миску надо погружать в воду так глубоко, чтобы дно ее дотронулось до ила на дне реки».
С этими словами он дал мне маленький деревянный обруч, который я должен был носить на голове как повязку. На одной его стороне была нацарапана змея, которой, по словам вождя, поручено охранять воду, а на другой – фигура мужчины, изображающая Великого духа. Обручем нельзя было пользоваться ежедневно, его полагалось носить только в тех случаях, когда шли за водой для заболевшего родича или друга. Я был очень недоволен уничтожением содержимого моих «священных связок», так как в них хранились корни и другие снадобья, полезное действие которых я испытал на себе при различных болезнях. Особенно рассердил меня запрет применять эти средства в будущем, так как я хорошо знал их целебные свойства. Но, поскольку все индейцы подвергались таким же запретам, мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.
В начале весны я пустился в путь, чтобы, как мы договорились прошлой осенью, встретиться с Ша-гвау-ку-синком. В назначенный срок я прибыл к условленному месту, а вскоре появился и старик, пришедший пешком. В течение двух дней он ждал меня в своей палатке, разбитой примерно в двух милях от этого места. У него был изрядный запас свежего мяса, что пришлось весьма кстати, так как сам я за последнее время добывал мало дичи.
Я провел с ним все лето. Сам Ша-гвау-ку-синк был уже слишком стар и слаб, чтобы охотиться; но его сопровождало несколько юношей, которые снабжали старика всем необходимым, пока можно было найти дичь. Но поздней осенью наши охотничьи угодья истощились. Было очень холодно, земля глубоко промерзла, но снег все не выпадал. Поэтому выследить болотного лося было трудным делом. Шагая по затвердевшей земле и сухим листьям, мы не могли двигаться бесшумно, и лоси получали своевременное предупреждение о нашем приближении. Погода не менялась, и мы все страдали от сильного голода. Это вынудило нас прибегнуть к последнему средству – охотничьей магии.
Первую половину ночи я провел в песнопениях, после чего лег спать. Во сне я увидел прекрасного юношу, спустившегося ко мне через верхнее отверстие палатки. Он остановился рядом со мной.
«Что означают шум и плач, которые доносятся до меня, – спросил он, – разве я не знаю, когда ты голодаешь и бедствуешь? Я всегда смотрю на тебя сверху, и совсем не надо взывать ко мне с такими воплями». Затем он указал прямо туда, куда заходит солнце, и сказал: «Видишь эти следы?» – «Да, – ответил я, – это следы двух болотных лосей». – «Я даю тебе в пищу этих лосей». Потом юноша протянул руку в противоположном направлении, туда, где восходит солнце, и показал на медвежий след: «И этого я даю тебе».
