— Да отчего же, Митя? Я ни в чем не буду мешать тебе, напротив, — может быть, помогу.
— Ну, это сомнительно. Да и к чему же ты поедешь? Я, правда, слыхал, что есть женщины, которые учатся в медицинской академии; но я не думаю, чтобы из этого вышел какой-нибудь прок. И вообще, об этом деле надобно прежде все подробно разузнать.
— Я бы и разузнала.
— Это я могу сделать и без тебя. Подожди, я немного огляжусь в Петербурге; узнаю, каково там жить, чему и как учатся там женщины, — тогда и порассудим, можно ли тебе ехать, а то выдумала — теперь… Да тебя и маменька не отпустит…
— Ну, хорошо, я подожду, а ты мне все там в подробности разузнаешь?
— Отчего нет! Пожалуй…
Ольге пришлось удовольствоваться этим обещанием, но она и тому была рада. По крайней мере, брат не отнесся враждебно к ее плану; он даже, может быть, поможет ей осуществить его, уговорит мать, разузнает, как ей удобнее устроиться. Она подождет год; год ведь это немного. В год он, конечно, успеет и освоиться с петербургскою жизнью, и собрать все нужные для нее сведения…
И вот Митя уехал, напутствованный слезами, поцелуями, пожеланиями самого полного успеха….
«Как просто и легко устроился его отъезд! — думала Ольга, провожая глазами экипаж, который отвозил брата на ближайшую станцию железной дороги: — никто не находил, что он поступает безрассудно, никто не удерживал его, не мешал ему… Так ли будет со мной? Конечно, нет, — мысленно ответила она себе: — ведь он мужчина, а я — женщина…»
И, грустно опустив голову, вернулась она домой, к своим обычным домашним занятиям.
Рассчитывая, что подождать год недолго, Ольга и не предчувствовала, какой тяжелый год придется им пережить. Началось с того, что Марья Осиповна с первых дней осени схватила сильнейшую простуду. Долго крепилась она, не соглашалась лечь в постель, посоветоваться с доктором; но, наконец, ночью, с ней сделался сильный бред, и она потеряла сознание. Испуганная Ольга послала Петю к доктору, жившему по соседству. Доктор пришел, осмотрел внимательно больную и сомнительно покачал головой и прописал лекарство, от которого больной не стало нисколько лучше. Через несколько дней пришлось пригласить другого доктора, который жил далеко и брал за визиты очень дорого, но зато известен был своим искусством. Филипп Семенович находил, что это совершенно напрасные расходы, что кому суждено жить — тот останется жив, что никакой доктор не может спасти от смерти; но Ольга рассуждала иначе и не жалела денег для облегчения страданий матери. Наконец, благодаря искусству доктора и внимательному уходу детей, Марья Осиповна поправилась; у нее осталась только небольшая слабость. Доктор прописал ей избегать всякого утомления, вести как можно более покойную жизнь. Такого рода рецепты очень хороши и полезны для людей богатых; но каким образом исполнить их человеку бедному, который живет только своими трудами? Об этом доктора обыкновенно ничего не говорят, и бедные люди принимают их предписания за пустые слова, на которые не стоит обращать серьезного внимания. Марье Осиповне, вместо отдыха после болезни, предстояли новые, неожиданные труды. Едва она поправилась настолько, что могла опять приняться за свое вязанье шерстяных платков и шарфов, как Глаша заболела сильнейшею скарлатиной. В маленькой квартире нечего было и думать отделять больного ребенка от здоровых. Лизавета Сергеевна боялась заразительных болезней, и на просьбу Марьи Осиповны — приютить на время Васю и Машу, — отвечала решительным отказом; Анюта дрожала за своих двух маленьких сынков, и не решалась даже присылать узнавать о здоровье сестры. Не успела Глаша совершенно оправиться от болезни, как слегла Ольга, за ней Вася и Маша и, наконец, уже в начале весны, Петя. У него болезнь приняла такой опасный оборот, что несколько дней он был при смерти; затем началось медленное выздоравливание. Бедный мальчик страшно исхудал и до того ослабел, что без помощи матери или сестры не мог подниматься с постели. А тут пришла новая беда. Он уже два года сидел в третьем классе гимназии — он учился вообще плохо — и теперь не в состоянии был держать переходного экзамена в четвертый класс, а потому, по правилам заведения, должен был быть исключен из гимназии. Узнав об этом, Марья Осиповна побежала к директору гимназии и со слезами, чуть не на коленях, умоляла его не губить мальчика, не лишать его единственной возможности получить образование. Директор сжалился над ней и, в виду тяжелой болезни, вынесенной мальчиком, позволил ему держать переходный экзамен осенью. «Но предупреждаю вас, — прибавил он: — больше этого я ничего не могу сделать для вашего сына; он сидит по два года в каждом классе и вообще считается у нас одним из дурных учеников, и если он не выдержит экзамен в августе, мы должны будем исключить его».
Петя выслушал весть о своей судьбе с полным унынием.
— Где же мне приготовиться за лето, — говорил он: — не стоит и пробовать…
— Полно, Петя, — ободряла его Ольга: — ты теперь еще слаб, нездоров, а вот недели через две совсем поправишься, тогда засядь за книги, да и постарайся… Как не приготовиться! Ведь тебе все старое повторять, что ты учил еще в прошлом году.
— Я все позабыл! — безнадежно повторил мальчик.
— Я тебе помогу; вместе будем стараться, — утешала его сестра.
Известие о несчастии, грозившем Пете, огорчило и рассердило всех родственников. Особенно волновалась Лизавета Сергеевна.
— Это ни на что не похоже, — говорила она: — шесть лет платили за мальчика, и вдруг теперь его исключают! Значит, наши деньги все равно, что в огонь брошены? Это вы виноваты, Марья Осиповна, как можно не заставить мальчика учиться!
— Да он, право, учился, — со слезами оправдывалась бедная Марья Осиповна: — что делать, если это ученье трудно ему дается…
— Ну, надобно было помочь ему, взять учителя, что ли… Не надо было доводить до такого стыда, что мальчишку выгоняют из заведения…
— В самом деле, не взять ли уж Петеньке учителя, — печалилась Марья Осиповна: — дорого только это стоит, и без того за нынешнюю зиму страх сколько денег вышло, — да что уж тут жалеть денег дело-то важное!
Ольга пробовала возражать, доказывать, что она сама может помочь брату, но мать не вполне доверяла ее знаниям, а Филипп Семенович объявил, что Оля — самонадеянная девочка, и Марье Осиповне пришлось, с горем и слезами, взять на наем учителей еще сотню рублей из отложенных ею на черный день.
Петя прилежно принялся за занятия. Он был уже в таких летах, что понимал, какое несчастие подвергнуться исключению из заведения, и готов был отдать полжизни, чтобы только избегнуть этого стыда. Бедный мальчик никогда не ленился, он всегда готов был усердно приготовлять свои уроки, но память у него была слабая, соображение медленное. Ему приходилось час, два долбить то, что Митя и Оля затверживали в четверть часа; он никогда не мог скоро придумать ответ на вопрос учителя, а у учителей не хватало времени и терпения ждать, пока он сообразит, в чем дело, и они ставили ему дурные отметки. После болезни ученье давалось ему еще труднее, чем прежде. При всяком сильном умственном напряжении он начинал чувствовать боль в висках, тяжесть в голове. Но, несмотря на то, он продолжал заниматься. Часто мысли его путались, слова учебника не укладывались в мозгу, он горькими слезами плакал над книгой, проклиная и свое тупоумие, и трудность ученья… Ольга видела, как мучится брат, и всеми силами старалась помочь ему, но она не могла дать ему ни своих хороших способностей, ни своей энергии к преодолению трудностей. Несмотря на ее помощь, бедный мальчик мучился, плакал и очень, очень туго подвигался вперед.
Наконец, настал август. Петя пошел на экзамен бледный, унылый, почти без надежды на успех… Первый экзамен предстоял ему из русского языка, — единственного предмета, по которому он учился хорошо. Он начал отвечать весьма недурно, но вдруг учитель предложил ему вопрос, которого он не ожидал. «Я этого не знаю… кончено… я не выдержал!» мелькнуло в голове мальчика. Он смутился, запутался и, в конце концов, получил едва удовлетворительную отметку. На втором экзамене дело пошло еще хуже, а после третьего инспектор прямо объявил ему, чтобы он не трудился приходить больше, что учителя находят его совсем неприготовленным и никак не согласятся перевести в четвертый класс.
