Я снова ходила в институт, хотя совсем недавно мне казалось, что больше я там уже не окажусь. Возвращение было тяжелым во всех смыслах. Нельзя пропасть на два с половиной месяца и вернуться, как ни в чем не бывало. Наставница снова вмешалась и я не была отчислена, но ее разговор с преподавателями долго не желал тускнеть в моей памяти. До этого я не знала, каким образом она решает мои учебные проблемы. Я только была уверена, что дело не во взятках, хотя злые языки и утверждали обратное. В этот раз она не стала оставлять меня в неведении.
Через неделю после моего возвращения, когда немного улеглись волнения от внезапной смерти Арины, я была вызвана на собрание специальной комиссии, которая должна была решить мою дальнейшую судьбу. Наставница пришла со мной, четко и прямолинейно ответила на вопросы членов комиссии. Да, я сбежала из дома и не появлялась два с половиной месяца. Да, она знает и о моем пьянстве, и о моем отвратительном поведении, и о моей лени. Согласна с тем, что снисхождения я не заслуживаю, и меня следует отчислить. Но просит в последний раз дать мне возможность закончить обучение. Она тоже не слишком верит в то, что я способна взяться за ум, но если меня отчислят, то я окончательно покачусь по наклонной. Да, она приложит все усилия, что бы заставить меня учиться и вести себя хоть относительно нормально. Меня саму ни о чем уже не спрашивали и обещаний не ждали — никто не видел в этом смысла.
Я была оставлена в институте. Поначалу меня переполняла решимость взяться за учебу и не скандалить с окружающими. Но в плане учебы все было слишком запущено, преподаватели словно говорили на другом языке, и я не могла их понять. Я продолжала упрямые попытки писать конспекты и выполнять задания, но от этого почти не было толка. Для меня это было скорее способом занять свое время и отгородиться от терзающих мыслей, чем реальной учебой. И в отношении сокурсников я тоже очень быстро скатилась к обычной для меня манере поведения, основанной на ненормативной лексике.
Арины больше не было, никто не смягчал эпитеты и не пытался сочувствовать. Со слов Вересной все знали, что в последний раз она видела нас вместе и именно после этого мы исчезли. В полиции считали, что я, как родственница врача Родневой, принесла ей плохие вести, и мы спонтанно решили вместе сбежать из города. Арина должна была быть слишком потрясена новостью, а я и без того не славилась здравомыслием — так что решение хоть и странное, но могло иметь место. Какое-то время мы, очевидно, ездили автостопом, затем остались в одном из городов. Смерть Арины от разрыва аневризмы напугала меня, и я сбежала к тете, которая сообщила в полицию о местонахождении трупа Родневой и моем появлении дома. Полиция выяснила и место работы Арины, и про мою неудачную попытку работы, и даже про то, как я попала в больницу — хотя последние два факта я поначалу пыталась отрицать. В общем, в их понимании картинка сложилась, если в ней и не хватало деталей, то они легко объяснялись моей неискренностью.
Следователи не докладывали о своих выводах в институте и там о моей связи с побегом Родневой не знали. Поначалу, конечно, возникли вопросы, но на них я отмалчивалась или устраивала скандалы, потому что не было сил и желания что-то объяснять этим людям. Вскоре мое имя перестали связывать с Арининым. Слишком уж велика была пропасть между заслуженно всеми любимой Ариной и мной, что бы без веских оснований предполагать, что мы могли сбежать вместе. «Странное совпадение? И не такое бывает!» — было решено большинством голосов и институтское сообщество переключилось на более насущные проблемы. Кажется, Вересная продолжала недоумевать, но это никак особо не проявлялось.
Тяжелее всего мне далась встреча с родителями Арины, пришедшими однажды к нам в дом, в надежде получить ответы на вопросы, которые я дать не могла. Они, разумеется, были в курсе, что я находилась все это время рядом с их дочерью. Они хотели понять, почему Арина так поступила, как она жила это время, было ли в ее последних днях хоть что-то светлое. Моя боль потери была огромна, но ее не стоило даже сравнивать с их горем. Однако что я им могла сказать? Правду? Она бы принесла им только еще больше боли. Солгать? Я не знала, как это сделать, что бы дать им облегчение. Я большей частью молчала, изредка односложно отвечая на вопросы. После этого они со мной разговаривать больше не хотели.
Мое возвращение почти совпало с концом семестра и чередой зачетов и экзаменов. Сессию я ненавидела и боялась больше, чем любой другой студент института. За время обучения бесчисленное число раз оказывалась на пересдачах, неоднократно с гневом вышвыриваемая с экзаменов, оставалась на осень и краснела перед комиссиями. Несмотря на свой ужасный язык и несдержанность в общении с другими студентами, в присутствии преподавателей я обычно терялась и не могла выдавить из себя ни слова. Да и, собственно, нечего было выдавливать — последним, что я действительно полноценно выучила, оставался алфавит. Энтузиазм первого года обучения в институте, когда я на самом деле горела геологией и хотела учиться, прошел слишком быстро, что бы оставить след в моей голове.
К началу сессии в моей зачетке стояло только четыре зачета из шести необходимых. Три из них были просто поставлены автоматом всем учащимся, один нарисован со словами «только из сочувствия твоей тете, так бы ни в жизнь не поставила». В завершающий день зачетной недели Топотова Наталья Леонидовна, которой навязали руководство моей курсовой работой, молча, взяла мою зачетку и ушла, вернувшись с уже заполненными строками.
— На сессии помощи от меня не жди, с курсовой работой тоже прикрывать не стану, — неприязненно сказала она. — Помогла только потому, что пообещала твоей тете.
Наступила новогодняя ночь. Мы не отмечали Новый Год с тех пор, как младшим Каттер и Танре исполнилось по 10 лет. Да и до этого праздник был формальным. Украшали елку и накрывали стол… Сейчас же этот день и вовсе не отличался от других. Сидя под одеялом в комнате, обложившись своими бестолковыми конспектами в попытках готовиться к экзаменам, я думала о том, каким чудесным мог бы быть этот праздник, если бы Арина была еще жива. Мы бы ели мандарины — она питала к ним особенную слабость и как-то призналась, что Новый Год особенно любит из-за них. Я бы навела порядок, она бы сготовила что-нибудь вкусное и мы бы просидели допоздна, болтая о глупостях, смеясь и забывая о тех бедах, что живут за стенами нашего маленького уютного убежища. «Нет, нет! Не думать об этом!» приказала я самой себе, чувствуя, как перехватывает горло. Но потом отложила тетради, оделась и тихо выбралась на кухню.
Фрукты у нас никогда не переводились, мандарины сейчас тоже были. Зажав пару штук в руке, я перенеслась на кладбище к свежей могиле. Почистила мандарины, понимая всю глупость своих действий, разломила один на дольки и положила на холмик, а второй медленно, не чувствуя вкуса, съела сама. Где-то далеко били куранты, звенели бокалы, на ночном небе распадались искрами феерверки… но не здесь, здесь было тихо и холодно.
— С новым годом, Ариша, — прошептала я. Затем резко выдохнула и перенеслась обратно в свою комнату.
После новогодних выходных началась сессия, за время которой мне предстояло сдать четыре экзамена, ни к одному из них я не была готова. Первым в списке преподавателей, которым предстояло оценивать мои знания, стоял Некруев Виктор Андреевич. Молодой, активный и, несомненно, один из наиболее принципиальных и требовательных педагогов института, что фактически заранее определяло для меня исход экзамена. Среди студентов считалось особой честью получить у него на экзамене отличную отметку, но и для получения тройки следовало действительно знать предмет.
Несмотря на строгость, Некруев пользовался заслуженной любовью студентов. Он великолепно читал лекции, интересно проводил семинарские и практические занятия, был известен своей преданностью науке и всерьез увлекался спортом, с удовольствием принимая участие в студенческих спортивных состязаниях. К тому же он сам хорошо относился к студентам и всегда был готов помогать жаждущим знаний. Но ко мне подобным был беспощаден.
