Если принять во внимание эту точку зрения, то не найдется ни одной целомудренной и честной женщины, которая опечалилась бы и рассердилась бы на мои естественные и искренние слова: она скорее согласилась бы любить меня, порицая ту любовь женщин к мужчинам, которую я решительно осуждаю у мужчин к женщинам. Таков мой дух, разум, мнение и выводы, и я заявляю, что мое первое и основное, главное и дополнительное, последнее и окончательное намерение заключалось и заключается в том, чтобы показать в этом сочинении божественное созерцание и представить слуху и взору других людей не вульгарные страсти, но героическую любовь…

Вот каковы речи, которые, кажется, никому не должны быть посвящены и представлены прежде, нежели Вам, Превосходный Синьор, дабы мне не пришлось делать то, что, думается, иногда я делал по недостаточной внимательности, а многие другие делают почти по обыкновению, преподнося лиру глухому, а зеркало слепому.

Следовательно, они преподносятся Вам, потому что итальянец здесь рассуждает с тем, кто его понимает; стихи эти отдаются во власть Вашей критики и под покровительство такого поэта, как Вы; философия предстает обнаженной перед столь ясным разумением, какое имеется у Вас, героические дела направляются героической и широкой душе, какою одарены Вы; вежливость выражается лицу столь благодарному, а почтение высказывается синьору столь достойному, каким всегда проявляли себя Вы.

И, в частности, я направляю Вам то, в чем Вы меня опережали с большим великодушием и любезностью, нежели некоторые другие с признательностью отвечали мне.

Привет!

Часть первая

ИЗВИНЕНИЯ НОЛАНДЦА

ПЕРЕД ДОБРОДЕТЕЛЬНЕЙШИМИ

И ИЗЯЩНЕЙШИМИ ДАМАМИ

?

О, нимфы Англии, прелестные созданья -

Хулить или презирать мой ум не смеет вас,

Равно запретен мне стиль выспренных прикрас,

А звать вас женщинами - есть ли основанья?

Осмпаривать, твердить - напрасные страданья!

Что вы божественны, я познавал не раз:

В вас пошлости земной не примечает глаз,

И на земле вы - то, что в небе - звезд сиянье.

У вашей красоты, о Дамы, нет изъяна,

Не сыщет для хулы в ней поводов зоил, -

Ее сверхъестеству дивимся неустанно.

Яд злобной клеветы лишается всех сил,

Когда мы видим лик единственной Дианы,

Что блещет среди вас, как солнце меж светил.

Пусть моего ума, речей, чернил

Усилия (хоть в них немало скуки)

Ведут на службу нам искусства и науки.

ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ

Собеседники:

Тансилло и Чикада

Тансилло. Итак, энтузиазм, который надлежит здесь впервые обрисовать и обсудить, таков: изложу это перед тобой в последовательности, которая, мне кажется, наиболее подходящей.

Чикада. Начните же читать об этом!

Тансилло.

[1]

Как часто, Музы, был я к вам суров!

И все ж упрямо на мои стенанья

Спешите вы, чтоб облегчить страданья

Мне изобильем мыслей, рифм, стихов.

С тщеславцами ваш навык не таков, -

Не знают мирт и лавров их созданья;

Так будьбе ж впрямь мне якорь и причал,

Раз прежний путь стопам запретен стал!

О девы вещие, Парнас, ключи,

Близ вас живу, учусь и размышляю,

Вершу свой труд и мирно расцветаю;

Здесь дух парит, здесь чувства горячи:

О кипарисы, мертвецы, могилы,

Преобразитесь в лавры, в жизнь, светила!

Надо полагать, что Энтузиаст отвергал муз много раз и по многим причинам, среди которых могли быть следующие: во-первых, потому что, как и должен был поступать жрец муз, он не мог пребывать в бездействии, ибо праздность не может иметь места там, где идет борьба против слуг и рабов зависти, невежества и злобы; во-вторых, потому что у него не было достойных покровителей и защитников, которые приходили бы к нему на помощь соответственно стихам:

Не будут, о Гораций, отсутствовать Вергилии

В местах, где недостатка не будет в Меценатах.

Следующей причиной было то, что он обязан был отдаваться умозрению и изучению философии, которые, хотя и не более зрелы, все же должны в качестве родителей муз быть их предшественниками. Кроме того, его влекла, с одной стороны, трагическая Мельпомена, у которой преобладает материя [сюжет] над внутренним чувством, с другой стороны, комическая Талия, у которой преобладает внутреннее чувство над материей [сюжетом], в итоге было то, что, поскольку одна боролась с другой, он вынужден был остаться посредине скорее нейтральным и бездействующим, чем занятым ими обеими. Наконец - власть цензоров, удерживая его от более достойных и возвышенных дел, к которым у него была природная склонность и которая так полонила его ум, что из свободного человека, руководимого добродетелью, превратила его в пленника, ведомого подлейшим и глупым ханжеством. В конце концов от одержимости большой тоской, в которую он впал, и не имея других утешений, он принял приглашение вышеупомянутых муз, которые твердили, что опьянят его такими восторгами, стихами и рифмами, каких они не давали другим; вот отчего в этом произведении больше отсвечивает творчество, чем подражание.

Чикада. Скажите, кого вы подразумеваете под людьми, которые похваляются миртами и лаврами?

Тансилло. Похваляются и могут похваляться миртами те, которые поют о любви. Им, если они ведут себя благородно, достается венок из растения, посвященного Венере, которая, по их утверждению, дает им вдохновенье. Лаврами же могут похваляться те, кто достойно воспевает героические дела, побуждая героические души к умозрительной и нравственной философии или же, прославляя и побуждая их, действуя образными примерами, к политическим и гражданским деяниям.

Чикада. Значит, есть много видов поэтов и венков?

Тансилло. Да. Они не только соответствуют числу муз, - их значительно больше, потому что хотя существуют несомненные таланты, все же некоторые виды и модусы человеческого творчества не могут быть точно установлены.

Чикада. Существуют некоторые сторонники правил поэзии, которые с большим трудом признают поэтом Гомера, а Вергилия, Овидия, Марциала, Гесиода, Лукреция и многих других относят всего только к числу стихотворцев, применяя к их изучению правила “Поэтики” Аристотеля.

Тансилло. Знай же, братец, ведь они рассматривают те правила не как то, что главным образом обслуживает образность гомеровской поэзии или иной подобной, а обычно применяют эти правила для того, чтобы обрисовать героического поэта таким, каким был Гомер, а не для того, чтобы поучать других поэтов, какими бы они ни были, с иной фантазией, мастерством и вдохновением с равным, схожим или с большим, то есть поэтов различных родов.

Чикада. Ведь и Гомер в его собственном роде не был поэтом, зависевшим от правил, но сам был причиной правил, которыми пользуются лица, способные скорее подражать, чем творить; и они заимствуют эти правила у того, кто вовсе не был поэтом, а умел лишь выбирать правила одного рода, а именно - гомеровской поэзии, чтобы обслужить того, кто желал бы стать не каким-либо иным поэтом, а только Гомером, и не с собственной музой, но с обезьяной чужой музы.

Тансилло. Ты сделал хорошее умозаключение, а именно то, что поэзия менее всего рождается из правил, но, наоборот, правила происходят из поэзии; поэтому существует столько родов и видов истинных правил, сколько имеется родов и видов настоящих поэтов.

Чикада. А как можно узнать настоящего поэта?

Тансилло. Распевая стихи, - потому что когда их распевают, то либо развлекаются, либо извлекают пользу, либо же одновременно получают пользу и развлекаются.

Чикада. В таком случае кому же нужны правила Аристотеля?

Тансилло. Тем, кто не умеет, как это умели Гомер, Гесиод, Орфей и другие, сочинять стихи без правил Аристотеля и кто, не имея своей музы, хотел бы иметь любовные дела с музой Гомера.

Чикада. Значит, неправые кое-какие педанты нашего времени, исключающие из числа поэтов тех, которые не употребляют общепринятых фабул и метафор, или не применяют в книгах и песнях правил, соответствующих гомеровским или вергилиевским, или не соблюдают обычая делать призыв к музам, или связывают одну историю либо басню с другой, или кончают песни эпилогом, подытоживающим уже сказанное, и начинают введением, говорящим том, что будет сказано далее; всех таких они исключают из числа поэтов, применяя еще тысячи иных способов исследования, порицания и правила, основанные на таком-то тексте.