В своей простой белой тунике, украшенный лишь тонким золотым венцом, он выделялся среди разряженных лордов и знати, точно белый олень в сумраке леса. Рядом с королем встали его соратники: дюжий молодой Гавейн, Кэй – темноволосый, с римским ястребиным профилем и сардонической улыбкой, когда он подошел ближе, Моргейна разглядела в уголке его рта шрам, страшный, еще толком не заживший, благодаря ему на лице Кэя застыла безобразная ухмылка. Девушка не могла ему не посочувствовать, прежде он, верно, был очень хорош собой. Рядом с ним Ланселет казался хорошеньким, точно девушка, нет – воплощением яростной, мужественной красоты, дикая кошка – вот на кого он походил. Моргейна так и ела его глазами.

– Моргейна, а кто этот молоденький красавчик – ну, вон тот, в красном, рядом с Кэем и Гавейном?

– Твой племянник, тетя, – рассмеялась Моргейна. – Сын Вивианы, Галахад. Но саксы прозвали его Эльфийская Стрела, так что теперь его знают по большей части под именем Ланселет.

– И кто бы мог подумать, что невзрачная Вивиана родит такого пригожего сына! Ее старшенький, Балан, – совсем не таков, нет, дюжий, крепкий здоровяк и преданный, что старый пес, – вот он пошел в мать. А Вивиану красавицей никто бы не назвал!

Эти слова ранили Моргейну в самое сердце: «Говорят, я как две капли воды похожа на Вивиану, стало быть, все считают меня безобразной? Как сказала та девчонка: маленькая и страшная, как фэйри».

– В моих глазах Вивиана настоящая красавица, – холодно возразила она.

– Сразу видно, что воспитывалась ты на Авалоне, в полном затворничестве – куда там монастырям! – хихикнула Моргауза. – Откуда тебе знать, что мужчинам желанно в женской красоте!

– Ну, право, полно вам, – примирительно молвила Игрейна. – Красота – не единственное достоинство. У этого вашего Ланселета глаза его матери, а никто никогда не отрицал, что у Вивианы на диво красивые глаза, притом у Вивианы столько обаяния, что никто уж и не разберет, хороша она или нет; да людям и дела нет до этого, довольно им Вивианиного чарующего взгляда и мелодичного голоса.

– Ах, вот и ты, Игрейна, тоже не от мира сего, – возразила Моргауза. – Ты – королева, а в королеве любой разглядит красавицу. Кроме того, ты вышла замуж за любимого. Большинство женщин такой удачей похвастаться не могут, так что отрадно сознавать, что другие мужчины не слепы к твоей красоте. Проживи ты всю жизнь со стариком Горлойсом, небось и ты бы порадовалась своему пригожему личику и роскошным волосам и постаралась бы затмить женщин, у которых нет ничего, кроме обаяния, красивых глаз и нежного голоса. Мужчины – они что младенцы: видят лишь первое, что им нужно – тугую грудь…

– Сестра! – воскликнула Игрейна. Моргауза иронически улыбнулась.

– Да ладно, тебе, сестра, добродетель хранить нетрудно, ведь возлюбленный тобою мужчина оказался королем. Не всем из нас так повезло.

– Разве спустя столько лет ты не любишь Лота, Моргауза?

Моргауза пожала плечами.

– Любовью развлекаются в беседках и зимой у очага. Лот во всем со мною советуется, в военное время оставляет на меня дом, а ежели привозит из похода золото, драгоценности или роскошные одежды, первой выбираю я. Так что я ему признательна, и у него никогда и тени сомнения не было в том, что он якобы воспитывает чужого сына. Но это вовсе не значит, что мне должно быть слепой, если юноша, пригожий собой и плечистый, точно молодой бык, вдруг заглядится на свою госпожу.

«Не сомневаюсь, – с легкой брезгливостью подумала Моргейна, – что в глазах Моргаузы это невесть какая добродетель, и себя она считает королевой весьма целомудренной». Впервые за много лет девушка почувствовала себя сбитой с толку, вдруг осознав, что дать определение добродетели не так-то просто. Христиане превыше всех достоинств ценили непорочность, в то время как на Авалоне высшей добродетелью было отдать свое тело Богу или Богине в союзе с силами природы. В каждом случае добродетель противоположной стороны считалась чернейшим грехом и кощунством против собственного Бога. Но если одни правы, вторые волей-неволей оказываются порочны. Мор-гейне казалось, что христиане отвергают самое священное, что только есть в этом мире, но в глазах христиан сама она покажется блудницей и даже хуже. Заговори она о кострах Белтайна как о священном долге перед Богиней, даже Игрейна, воспитанная на Авалоне, уставится на нее во все глаза, решив, что устами девушки говорит какой-нибудь демон.

Моргейна отвернулась: к ним спешила группа молодых людей – светлокудрый, сероглазый Артур, хрупкий, изящный Ланселет и рыжий здоровяк Гавейн, что возвышался над прочими, точно бык над парой породистых испанских коней. Артур склонился перед матерью в почтительном поклоне.

– Госпожа моя. – Юноша тут же опомнился. – Матушка, долог ли для тебя этот день?

– Не дольше, чем для тебя, сынок. Не присядешь ли?

– Ненадолго, матушка. – Усевшись, Артур, незадолго до того наевшийся досыта, рассеянно захватил пригоршню сладостей, что Моргейна отложила про запас. Какой же он все-таки еще мальчишка! Набив рот миндальным печеньем, он промолвил: – Матушка, не хочешь ли ты снова выйти замуж? Я бы подыскал тебе в мужья богатейшего – и добрейшего из лордов. Уриенс, владыка Северного Уэльса, овдовел, не сомневаюсь, что он обрадовался бы хорошей жене.

– Спасибо, милый сын, – улыбнулась Игрейна. – Но, побывав женою короля, меньшим я не удовольствуюсь. Кроме того, я всей душой любила твоего отца, я не хочу ему замены.

– Ну что ж, матушка, пусть будет так, как ты желаешь, – отозвался Артур. – Я просто не хотел, чтобы ты грустила в одиночестве.

– Сложно мучиться одиночеством в монастыре, сынок, в окружении прочих женщин. Кроме того, там – Господь.

– Я бы лучше поселилась в лесном скиту, нежели в доме, битком набитом женщинами, что трещат без умолку! – обронила Моргауза. – Если Господь и в самом деле там, то-то непросто Ему вставить словечко!

Игрейна не задержалась с ответом – и на мгновение Моргейна узнала живую, остроумную мать своего детства:

– Полагаю, как любой подкаблучник, Он больше слушает своих невест, нежели говорит сам, но ежели внимательно прислушаться, так голос Господа зазвучит совсем рядом. Но случалось ли тебе когда-нибудь присмиреть настолько, чтобы прислушаться и расслышать Господа, Моргауза?