Моргейна на миг взглянула на Акколона. Молодой человек неотрывно смотрел на нее, и хотя он поддерживал ее любезно и отстраненно, от этого взгляда ее бросило в жар. Внезапно ей сделалось страшно и захотелось вырвать руку.

«Я – жена его отца, и изо всех женщин я более всех запретна для него. В этой христианской стране я запретна для него даже больше, чем для Артура».

А затем в памяти ее всплыло воспоминание из тех времен, когда она жила на Авалоне, – она не думала об этом больше десяти лет. Один из друидов, обучающий молодых жриц тайной мудрости, сказал: «Если вы хотите получить послание от богов, которое подсказало бы вам, как поступать в этой жизни, присмотритесь к тому, что повторяется раз за разом. Это и будет послание богов, урок судьбы, который вы должны усвоить в этом воплощении. Он будет повторяться снова и снова, пока вы не сделаете его частью своей души и своего бессмертного духа».

«Так что же в моей жизни повторяется раз за разом?…»

Каждый мужчина, которого она когда-либо желала, был ее близким родичем: Ланселет, сын ее приемной матери, Артур, сын ее родной матери, и вот теперь – сын ее мужа…

«Но всех их можно назвать близкими моими родичами только по законам христианства, что стремится править этой землей… править, как новый тиран; оно стремится не просто установить свои законы – оно желает завладеть умами, душами и сердцами. И я не раз испытала на себе всю деспотичность этого закона – так неужто я, жрица, не понимаю, почему его следует ниспровергнуть?»

Моргейна обнаружила, что у нее дрожат руки, – и что Акколон по-прежнему поддерживает ее. Она спросила, пытаясь привести мысли в порядок:

– Ты действительно веришь, что если здешний народ перестанет оказывать ей должный почет, Богиня лишит эту землю своей жизненной силы?

Это был вопрос из тех, какие можно было бы услышать на Авалоне, вопрос жрицы жрецу. Моргейна не хуже прочих жриц знала правильный ответ: боги останутся на своем месте и будут вершить свою волю вне зависимости от того, будут ли люди по-читать их на тот или иной лад. Но Акколон отозвался, сверкнув белозубой улыбкой, словно молодой зверь:

– Тогда получается, леди, что мы должны позаботиться, чтобы ей всегда оказывался должный почет, дабы жизнь этого мира не иссякла.

А потом он назвал ее именем, которое не произносится вслух – лишь жрец может так обратиться к жрице во время ритуала. Сердце Моргейны забилось так сильно, что ей стало дурно.

«Дабы жизнь этого мира не иссякла. Дабы моя жизнь не прошла впустую… Он назвал меня одним из имен Богини…»

–  Тише! – сказала Моргейна. Душа ее была полна смятения. – Сейчас не время и не место для подобных разговоров.

– В самом деле?

Они подошли к краю вспаханного поля. Акколон отпустил руку Моргейны, и почему-то ей сделалось холодно без этого прикосновения. Разряженные танцоры снова принялись скакать и размахивать фаллическими жезлами. Весенняя Дева – ветер растрепал и спутал ее длинные волосы – пошла вдоль круга танцоров, обмениваясь поцелуем с каждым из них; поцелуй был сдержанным, чисто ритуальным – она лишь касалась губами их щек. Уриенс нетерпеливо подозвал Моргейну поближе у себе; она стояла рядом с мужем, чопорная и холодная, и то место на запястье, к которому прикасалась рука Акколона, казалось ей единственным островком жара во всем ее заледенелом теле.

– Теперь, дорогая, – суетливо произнес Уриенс, – ты должна вознаградить танцоров, которые так славно позабавили нас сегодня.

Он кивнул слуге, и тот вручил ей полные пригоршни сладостей и засахаренных фруктов. Моргейна бросила сладости танцорам и зрителям, и те, смеясь и толкаясь, кинулись их подбирать. «Вечная насмешка над таинством… память тех дней, когда люди так же дрались за куски плоти жертвы… Ну ладно, пускай они позабыли ритуал – но так над ним насмехаться!…» Слуга снова и снова насыпал ей полные руки сладостей, и Моргейна раз за разом швыряла их в толпу. Окружающие не понимали этого ритуала – точно так же, как и танцоры, видевшие в нем обычное развлечение. Неужели они все позабыли? Весенняя Дева подошла к Моргейне, зардевшись от невинной гордости. Теперь Моргейна смогла рассмотреть, что, хоть девушка и красива, глаза ее пусты, а руки загрубели от работы в поле. Это была всего лишь хорошенькая крестьянская девушка, которая пыталась выполнить работу жрицы, даже не представляя, что же в действительности она совершает; глупо было бы обижаться на нее за это.

"И все– таки она – женщина. Она вершит работу Матери, как может, в меру своих сил и знаний. Не ее вина, что она не прошла обучения на Авалоне".

Моргейна толком не знача, чего от нее ждут, но когда девушка опустилась на колени перед королевой, Моргейна машинально приняла полузабытую позу благословляющей жрицы, и почувствовала на миг издавна знакомое ощущение присутствия чего-то иного, стоящего неизмеримо выше ее… Она на секунду возложила руки на голову девушки, и почувствовала, как сквозь нее пронесся поток силы, – и глуповатое лицо девушки на миг преобразилось. «Богиня вершит свою работу и в ней», – подумала Моргейна. А потом она увидела лицо Акколона. Он смотрел на нее с изумлением и благоговейным трепетом. Ей уже доводилось раньше видеть подобный взгляд – когда она призвала туманы Авалона… И ее затопило ощущение силы, как будто она внезапно вернулась к жизни.

«Я снова жива. После всех этих лет я снова стала жрицей – и это Акколон вернул меня обратно…»

А затем напряжение момента развеялось, и девушка, поднявшись на ноги, отступила и неловко поклонилась королевской свите. Уриенс раздал танцорам деньги и вручил некоторую сумму священнику, на свечи для церкви – и королевская свита отправилась домой. Моргейна степенно шла рядом с Уриенсом, напустив на себя невозмутимый вид, но внутри у нее бурлила жизненная сила. Пасынок Моргейны, Увейн, подобрался поближе и зашагал рядом с ней.

– Сегодня все было красивее, чем обычно, матушка. Шанна такая хорошенькая – ну, Весенняя Дева, дочка кузнеца Эвана. Но ты, матушка, – когда ты благословляла ее, ты была такая красивая! Это тебя нужно было сделать Весенней Девой…