— Меня зовут Сара-Энн Ламонт, — отвечает она как робот, — сокращенно Сэл. С-Э-Л. Сара. Энн. Ламонт.

— Ты местная, Сэл?

— Да, я из Портобелло. Но много лет прожила в Лондоне.

— Ламонт, значит, да?

— Ага…

Спасибо, что не Лоусон, слава яйцам. Когда твой отец — мудила, который словно сумасшедший, которому доверили расписать стены дурки, взял и разбрызгал свою сперму по всему городу, нужно быть начеку.

— Чем ты здесь занимаешься, в смысле, кем работаешь?

Она еще раз с горечью пожимает плечами, а затем убирает с глаз мокрые локоны.

— Я пишу пьесы. Но кажется, никому на свете это не нужно.

— А парня или кого-нибудь, кто будет за тебя волноваться, у тебя здесь нет?

— Ха! — презрительно смеется она. — Я сбежала сюда от отношений, построенных на психологическом насилии. Я вернулась в родной город с пьесой, которую написала специально для «Траверса». Это должно было стать возвращением блудной дочери. Но критики были немилосердны, и я хлебнула сполна. Я ответила на твой вопрос?

— Так ты собираешься покончить с собой из-за парня и пьесы?

— Ты не понимаешь…

— Найди другого парня. Напиши другую пьесу, если эта была дерьмовой. Как-то раз я снял одну порнушку про военнопленного, «Некоторые любят поглубже»; получилось не очень, но я не стал из-за этого…

— Она не была дерьмовой! — перебивает меня эта Сэл и впервые за всю поездку выходит из себя. — Ты просто не понимаешь! Впрочем, я не удивлена.

Ясно, значит, через двадцать минут эта пташка превратится в корм для рыб, однако ее болтовня меня совсем не задевает.

— То есть ты хочешь сказать, что я ничего не понимаю, потому что просто вожу кэб, ты об этом? Раз я водитель такси, значит от меня не стоит ждать понимания сложной натуры художника?

— Я этого не говорила!

— Я за свою жизнь достаточно поиграл, не на сцене, конечно, а на экране, и, скажу тебе, я знаю, как все это работает. Люди думают, что в порно главное ебля, но, как говорит мой приятель Больной, «мы здесь историю рассказываем», поэтому ты должен знать слова и всегда бить точно в яблочко. Я, сука, не Брэд Питт, конечно, но ведь и он тоже не Джус Терри! В прошлом году, когда мы снимали «Доктор Съём: Тщательное обследование», я должен был засунуть один градусник пташке в мохнатку, а другой в задницу и сказать: «Этот толстый член достанется самой горячей дырке, детка». Звучит, сука, достаточно просто, но это не так-то легко, когда на тебя смотрит камера, прямо в табло светят лампы, над головой висит микрофон, а вокруг, выкрикивая указания, скачет Больной!

И тут ее прорвало. Это хорошо: дайте им выговориться — так говорил парень на курсах.

— Я всю жизнь хотела быть писателем! — кричит она. — Я потратила на эту пьесу четыре года своей жизни, а они ее не поняли! Они меня не поняли! Я еще могла бы пережить реакцию этих глумливых мужиков, эту клику унылых педерастов, но когда на меня завистливо ополчились даже так называемые сестры… — Она трясет головой, и мокрые локоны разлетаются в стороны. — Нет, с меня хватит…

На это мне особо нечего ответить. Я смотрю на нее в зеркало. Она немного напоминает мне пташку из Ливерпуля, с которой я снимался в «Анальной торпеде III». Я играл капитана китобойного судна, на котором вся команда состояла из пташек в колготках в сеточку. Слоган: «Вижу фонтан!»^[18]

Мы проезжаем развязку в Барнтоне, она притихла, сцепила руки на коленях и, опустив голову, уставилась на них. И тогда я думаю: хуй с ним, сделаю первый шаг.

— Слушай, Сэл, может быть, это покажется тебе слегка нахальным, но могу я попросить тебя об одолжении?

Она смотрит на меня так, как будто я тронулся.

— Каком… тебе одолжении? От меня? Какое я могу сейчас сделать кому-нибудь одолжение?

— Ну, я просто подумал, что если ты не сильно спешишь, — я пожимаю плечами и немного так нагло ей улыбаюсь, — то, может быть, трахнемся, прежде чем ты прыгнешь?

— Что?

Ее лицо как будто бы перекашивается, но затем она снова замолкает. Я на верном пути! Она не согласилась, но и не сказала нет!

— Просто в голову пришло, Сэл, я знаю, что это немного нахально, но за спрос денег не берут. Можешь уйти с блеском, последняя ночь на земле, — говорю я. — Скажу без всяких, устрою тебе отличный, черт возьми, ебаторий, прости за мой французский.

— Ты хочешь заняться со мной сексом? Ха-ха! — смеется самоубийственная Сэл, и ее голос поднимается так высоко, типа она не может поверить в то, что слышит. И черт возьми, она вылезает из своего плаща и снимает свитер! Вот она уже сидит в черном бюстгальтере. — Валяй, останавливайся и делай, блядь, все, что пожелаешь!

Именно так я и поступаю — сворачиваю на подъездную дорогу, ровно когда впереди уже виден пункт оплаты при въезде на мост. Ветер воет с такой силой, что поначалу у меня едва получается приоткрыть дверь, но когда на заднем сиденье ждет тёла, я смогу выбраться из кэба, даже если он лежит, сука, на боку, погребенный под лавиной.

— Пристегни ремень, цыпочка, — кричу я ей, — потому что впереди нас ждут разухабистые шпили-вили!

11. На Бога уповаем. Часть 1

Господь Милостивый, Всевечный Спаситель, мне жаль, мне очень жаль, но я согрешил против распутных бродяг Твоих! Господи, я понимаю, что, руководствуясь своей безграничной мудростью, Ты счел уместным создать этих существ, как создал Ты таракана и домашнюю муху. Не мне, рабу Твоему, сомневаться в неисповедимых промыслах Твоих. Но либеральные СМИ вывернули наизнанку и вырвали из контекста мои комментарии об этих несчастных неграх в журнале «Тайм»! Мне задали вопрос о расходах государства, а я всего лишь ответил, что жители Нового Орлеана прогневали Тебя и президент Джордж Буш правильно поступил, что не стал вмешиваться и оставил все на суд Твой.

Разве не верные это слова?

Теперь я боюсь, что неправильно Тебя понял и Ты наслал этот ураган сюда, в Шотландию, чтобы покарать меня за мою гибельную глупость, за то, что я осмелился толковать неисповедимые пути Твои!

Господи, помилуй!

Я бросаю Библию обратно на прикроватный столик, я чертовски хочу, чтобы Он меня услышал. Иногда Он действительно слышит, как, например, во время строительства в Броуарде, во Флориде, но, кажется, в остальных случаях мои мольбы проходят мимо Его ушей, я говорю сейчас о фиаско с торговым центром в Сакраменто.

Я чувствую, как вибрирует мой позвоночник, когда я, опираясь на локти, приподнимаюсь в кровати, чтобы налить еще бокал скотча. Вспомнив слова этого козла-физиотерапевта из Нью-Йорка, я сажусь, чтобы минимизировать обратный ток жидкости, и чувствую, как золотой эликсир проскальзывает внутрь, медленно растекается и согревает меня. И хотя со скотчем здесь вполне комфортно, я все равно не могу оставаться в чертовом номере, когда снаружи ветер воет с такой силой, что трясутся окна. Как будто сегодня чертово 11 сентября и сюда с минуты на минуту прилетит самолет с террористами, чтобы уничтожить, к примеру, железнодорожный вокзал! Но это же Шотландия, кому до нее дело?

Ах нет, прости, Отец Всемогущий, ведь они тоже люди.

Снова грохочет окно, и на этот раз я готов поклясться, что вижу, как прогибается стекло. Эти деревянные рамы — сраная дешевка! Я хватаю телефон и звоню на стойку регистрации:

— Эта хрень здесь разнесет все к хуям! У вас есть план эвакуации? Как мы, черт возьми, будем отсюда выбираться?!

— Сэр, пожалуйста, успокойтесь и попытайтесь расслабиться. Не хотите ли заказать обслуживание в номер?

— Обслужите свое обслуживание в задницу! Это же чрезвычайная ситуация! Как вы можете так благодушничать, черт побери?!

— Сэр, пожалуйста, постарайтесь успокоиться!

— Да пошел ты! Мудила! — Я с грохотом вешаю трубку.

Беру бутылку скотча и наливаю себе еще стакан. Восемнадцатилетний односолодовый «Хайленд-парк» проскальзывает пташечкой. Персоналу в отеле просто насрать… Я достаю мобильный, но сигнала по-прежнему нет, и до Мортимера не дозвониться. Уволю придурка, к чертовой матери! И если на то будет воля Божья и милостью Его я пройду это испытание, то я подробно выскажу ему прямо в лицо, с каким удовольствием я посылаю его на хрен!