— Кто с кем? Мама с… этим?
— А-ха. С самой ранней молодости, с детства даже, можно сказать.
— Ничего не понимаю! Мама — она всегда такая правильная!
В этом-то все и дело! Софья до самого последнего класса в активистках ходила, любые поручения бросалась исполнять, хоть макулатуру собрать, хоть бабульку через дорогу перевести. А тут ей Пашку подтянуть поручили, по арифметике, что ли, да я точно-то не знаю, хотя разницы нет — он по любому предмету на двойках да единицах ковылял. Школу надо заканчивать — а у него «неуды» кругом. Ну тогда комсомольская эта организация и поручила Соне подтянуть парня. За руку она его из компаний уводила, бесстрашная такая девка, прямо приходила туда, где вся эта шпана собиралась, брала за руку и вела. А Пашка и не сопротивлялся вовсе, шел, как телок, краснел только. Соня — она же красивая была, от нее пол района млело, не то что какой-то Пашка-замозура, прости Господи!
То, что мама в молодости и впрямь была на редкость привлекательна, Кира знала. По фотографиям, на которых Софья Андреевна большей частью была запечатлена на разного рода слетах, маевках и прочих идеологических праздниках, можно было сделать однозначный вывод: если бы не чересчур сосредоточенное выражение лица и подчеркнуто деловые костюмы, лет двадцать назад ее мама вполне могла бы претендовать на титул королевы красоты.
— Ну так вот, — продолжила Вера. — Подтягивала она его, подтягивала, бывало, что и до ночи они занимались. А кончилось тем, что Пашка не только выпускные экзамены на все тройки сдал, но и втюрился в Соньку, хоть за уши его оттаскивай. Ну и она, конечно, интересовалась. Нравилось ей, что Пашка — «из рабоче-крестьянской семьи», якобы настоящий он человек, без интеллигентских этих выкрутасов. Ну любила Соня пролетариев. Мозги у ее съехали на любви к трудовому народу!
— Вера!
— А… Прости, Кирюха. Ну вот, значит, года два он за ней ходил, как привязанный, а на третий они поженились. На пятый — ты родилась, только Соня с тобой не шибко-то сидела, в ясли отдала, а сама в райком, к первому секретарю в помощники. Пашка все это время на «ЗиЛе» слесарил… То есть, как потом ясно стало, и не слесарил вовсе, и вообще он с «ЗиЛа» ушел на второй же месяц после того, как Соня его устроила. Компания затянула, а Соня уже не могла досмотреть — она в это время на работе горела, вся, без остатка…
— Я знаю, — сказала Кира. Все свое детство она провела на руках у соседок и детсадовских сторожих. Мама появлялась редко, точно так же, как мало было мамы и в более поздних, школьных Кириных воспоминаниях.
Ну так вот! Зарплату Павел регулярно домой носил, Соня и не беспокоилась. А в один прекрасный день он домой не вернулся. Хвать — и на другой день его нету. И на третий… И вдруг являя-яется. В наручниках. Да не один, а с милиционером. А с ими и прокурор. Обыск у них в доме стали делать, меня в понятые взяли. Я на Соньку-то смотрю — закаменелая она вся, как неживая, и бледная, не приведи господь. Халатик на груди мнет, с Павла глаз не сводит — и молчит. А милиционер тем временем шасть на антресоли и коробку оттуда тянет из-под Павловых штиблет. Коробку ту открыли, а там! Бумажников всяких да кошельков несчетно, да документы еще — одних только паспортов штук с добрый десяток, на разные фамилии!
Кира представила себе эту картину: маленькая бледная мама, судорожно сжимающая у горла ворот домашнего халата, много чего повидавший равнодушный милиционер, затаившая от любопытства дыхание Вера… И стол в главной комнате, заваленный чужими вещами и липовыми документами…
— Какой позор! — пробормотала она, ежась от колючих мурашек.
Вера кивнула.
— Вот-вот, как менты эти ушли и Павла с собой увели, Соня тоже все время это повторяла: «Какой позор, какой позор!» Уже ночь прошла, другой день наступил, а она все сидит на кровати и бормочет. Не скоро отошла. В простые секретарши к какому-то профсоюзному начальнику ей пришлось поступить, с работы-то прогнали, такое время было — нельзя партийному работнику в родственниках уголовника иметь… Павел-то, оказывается, карманником стал. Настоящим. В магазинах работал, на рынках, в кино. Особенно в троллейбусах любил кататься. В троллейбусе его и взяли.
Вера замолчала и, пожевывая губами, закатила глаза, подчеркивая трагизм момента. Ветер гнал по небу рваные лоскуты облаков. «Холодно», — подумала Кира.
— Суд был, — вздохнув, закончила Вера. — Пять лет ему дали…
Что-то в этих словах не состыковывалось, не давало принять их на веру. Ах да! «Пять лет»! Но ведь соседка сказала, что Кирин отец освободился совсем недавно!
— Дали ему пять лет, да только через пять лет он в Москву не вернулся. Прямо на вокзале, как из зоны вышел, грабанул кого-то — и загребли его сразу, со свеженькой справкой об освобождении. Пожалте, говорят, обратно, токо на этот раз сразу восемь вкатили, потому как он уже считается рецидивист. А я так думаю, что Павел это нарочно сделал, чтобы к Соне не возвращаться. Стыд-то глаза жжет. Ничего он не боялся, лихой парень, а Соню боялся. Потому что любил ее сильно. Единственная она у него была.
Они снова помолчали, а Кира ни с того ни с сего подумала вдруг, что сама она так ни для кого и не стала единственной — пусть даже и для карманного вора.
— Ну во-от, — внезапно погрустневшая соседка говорила теперь как-то тускло, без всякого удовольствия. — Потом, как восемь отсидел, слухи доходили — на третий круг Павел пошел, все по тому же делу… Потом и на четвертый. Так и набралась ему четверная. И теперь он, Кирюха, вернулся. Наверно, свидеться захочет.
— Если мама не желает его видеть, то и я не буду, — подумав, твердо сказала Кира.
— Это, конечно, дело твое. А все ж таки жалко мне его, Павла. Ведь не случайно напротив вас поселился. Нет у него никого больше, только вы одни и остались…
— Если мама не хочет, я тоже не хочу!
Упрямство — это было у них семейное.
Горе накрыло маленькую семью в этот же вечер. Вернувшись из института, Кира еще в прихожей удивилась омертвевшей, какой-то безнадежной тишине, царившей в квартире. И еще — едва уловимому запаху резковатого мужского парфюма и мокрым следам больших ботинок на коридорном половичке. Мама была дома, но из ее комнаты не доносилось ни звука.
— Мама!
Тишина.
Чувствуя, как в сердце покрывается наледью холодного страха, Кира, не разуваясь, прошла в глубь квартиры.
— Мама!
Мама лежала на полу у кровати, прямо на полу, неловко завалившись на бок. В широко открытых глазах плескалось отчаяние, рот кривился влево, силясь что-то сказать… Левая рука, вытянувшись по полу во всю длину, слабо царапала ногтями линолеум.
— Гиииии-и… — донеслось до Киры тихое-тихое, будто комариный писк.
— Что ты? Что с тобой, мама?!
— Гии-иии…
Девушка обнимала Софью Андреевну, тормошила ее, пыталась посадить, положить на кровать, но мягкое тело болталось в ее руках, как тряпичная кукла.
— Гиииии-ииии…
— Что с тобой, мама, что?! Сюда кто-то приходил? Да? Ты его впустила? Он тебя обидел?
— Гиии-ииии-иии…
Наконец она сообразила, что надо вызвать «скорую», кинулась к прикроватной тумбочке, где стоял телефон. Накручивая номер, боковым зрением наткнулась на непривычный предмет. Машинально дотронулась пальцами — деньги! Целая пачка. Откуда?! Жили они небогато — это еще мягко сказано.
— «Скорая»? Примите вызов, с моей мамой плохо. Что? Пятьдесят два года, да, женщина. Я не знаю, какая температура!
Быстрее, быстрее, девушка, записывайте быстрее, мне кажется, это инфаркт!
«Это» оказался не инфаркт, а инсульт. Кровоизлияние в мозг повлекло за собой необратимые изменения. Софью Андреевну парализовало, и она никогда больше не смогла говорить.
О загадочной пачке дензнаков, бог весть каким образом попавшей в их дом, Кира, целиком поглощенная новыми заботами, больше не вспоминала. И лишь много месяцев спустя, внезапно проснувшись ночью, как от толчка, совершенно ясно поняла, что случилось: в тот злополучный день к Софье Андреевне приходил Павел, ее бывший муж и ее, Кирин, отец. Это он принес и оставил на тумбочке пачку с деньгами, наверное посчитав себя обязанным помочь женщине, потерявшей по его милости уважение окружающих, работу, карьеру и малейшую надежду хоть когда-нибудь выбраться из бедности.
