— Ты чего тут торчишь, не едешь?! Молоко окиснет — на тебя штраф повешу!

— Я бы давно умотал, да Машка Бучаева с дойкой не управилась! — ответил шофер молоковоза.

— Я вот зараз с ней побалакаю! — с угрозой сказала женщина.

Родион метнулся в боковой проход.

Дверь со скрипом распахнулась, и в коровник вошла новая заведующая фермой, Танюсина мать, крупная, похожая на Танюсю, женщина. Коровы вскинули головы, когда она гаркнула:

— Мария, ты что прохлаждаешься?! Молоковоз ждет! Молоко пропадет!

И услышал Родион ответ матери, спокойный, будто бы с ней ничего не случилось особенного, видно, стыдилась, своей слабости:

— Да вот руки судорогой сводит…

— Давай-давай, чего там! Разомни руки да побыстрей заканчивай дойку!

— Не кричи, коровы пугаются.

Заведующая вышла, сердито хлопнув тяжелой дверью, а Родион все еще сидел на корточках за кормушкой, не в силах подняться на ослабевших ногах. Сердце его сжималось от боли: «Бедная мама!.. Как же ей плохо…» Разве мог он сейчас подойти к ней и сказать: «Мама, иди, тебя директор школы вызывает, потому что я не учу уроки, грублю учителям…»

Украдкой, чтоб никто не увидел его, выбежал Родион о фермы, бросился в лесопосадку. Постоял в тяжком раздумье среди гудевших на ветру акаций… Плохой он сын! Ни разу не пришел на ферму помочь матери, да и никогда не задумывался о том, как ей тут работается… А мать почти каждый день поднимается до рассвета, недосыпает, руки вон уже испортила на ручной дойке, да еще находит время ублажать его…

Долго стоял Родион в лесополосе, не зная, что делать. Растерянный взгляд его остановился на кирпичных строениях животноводческого комплекса. «Может; к Грише пойти? — мелькнула неуверенная мысль. — Он добрый… Вон как работал на токарном станке деда Матвея!» Родион все более набирался уверенности в том, что Григорий сможет помочь ему — он чувствовал доверие к нему. И решился: «Пойду к Грише. Расскажу ему все, как есть. Он поймет, поможет мне». И уже не испытывая сомнения, Родион направился прямо к корпусу, где монтировали автодойку.

В просторном помещении автодойки вспыхивали синие огни электросварки, отражаясь в широких окнах, в переплетениях труб, на груде металлических частей, сваленных посреди цеха, и на вакуумном аппарате, около которого хлопотали монтажники. Матюхин стоял с председателем колхоза, секретарем парткома Торопченко и председателем группы народного контроля Лукашиным возле слесарного верстака, рассматривая какие-то чертежи.

Увидев их, Родион замер за высоким ящиком, на котором было написано: «Не кантовать!».

— Сверил я с монтажными схемами наличие оборудования, как вы просили, Сергей Иванович, — говорил Гриша, — и оказалось…

— Чего именно недостает? — нетерпеливо спросил Литовченко.

— Двух электромоторов, оцинкованных труб штук тридцать…

— Проклятый Бардадым так и не признался, кому сбыл ворованное! — в сердцах сказал Литовченко.

— За то и добавили ему срок, — заметил Лукашин.

— Но нам-то от этого не легче!

— Вот именно, — подхватил Матюхин. — Бардадыма посадили — он сидит, а мы стоим — монтаж автодойки задерживается.

— Этого ни в коем случае нельзя допустить! — воскликнул председатель. — Стыдно перед колхозниками — еще весной обещали пустить комплекс… Надо найти оборудование. Ведь чего сбыли нашим же сельчанам!

— А как найти? — спросил Лукашин.

Родион лихорадочно соображал, пытаясь вспомнить, у кого же он совсем недавно видел трубы…

Григорий сердито сказал:

— Я, как бригадир, отвечаю за полную рабочую загрузку монтажников. Простои, сами понимаете, нам ни к чему. Поэтому у меня к вам есть предложение. Соберите колхозников и прямо, честно скажите им: так, мол, и так, уважаемые, опозорились мы, то есть члены правления и группа народного контроля, перед монтажниками…

Лукашин прервал его:

— Ты, товарищ, тут человек новый, не знаешь наших дел…

— Ты, товарищ, меня не перебивай. В ваших делах я уже по уши увяз. Так вот, Сергей Иванович, — Григорий повернулся к председателю, — признайтесь колхозникам в халатности, в неумений организовать надежное хранение государственного добра.

— В этом виноват и Андрей! — опять вступил Лукашин. — Он ведь и членом правления был, и группы народного контроля. Мы на него надеялись, а он…

— Ладно, успокойся, — остановил его секретарь парткома. — Григорий Александрович подкидывает нам дельную мысль. Давайте проведем собрание. Откровенно поговорим с колхозниками.

— Вы к этому разговору и Андрея подключите, — подсказал Григорий.

— Да, его подключишь! — воскликнул Лукашин. — Он надолго теперь отключился.

— Что ж вы, его совсем сбрасываете со счета? — с укором сказал Матюхин. — Он же ваш человек. Уважали, ценили, а как подгорел — в чем и ваша вина! — так и кинули его? Хороши руководители!.. А он мучается, выпивает, совсем может пропасть.

— Вы, товарищ, много себе позволяете, — оскорбленно произнес Лукашин.

— Да ты не разбухай, Виктор Петрович. — Председатель улыбнулся. — Этого товарища зовут Гришей Матюхиным. И он прав. Не в бровь целит, а в глаз. Надо привлекать Андрея к общим делам. Нагар с него сойдет, его нельзя оставлять одного. Я поговорю с ним. Да и ты, Анатолий Максимович, не теряй его из вида.

— Хорошо, — согласился Торопченко. — Будем готовить собрание.

Они простились с Матюхиным. Григорий уже хлопотал около вакуумного аппарата.

Родион показался из-за ящика.

— Посмотри, Гриша, какой помощник к нам пришел! — сказал напарник Матюхина.

— А-а, Родя! Здорово, братишка. — Григорий отложил ключ, приглядываясь, пошел навстречу. — Ты что такой смурной? Что случилось?

— Поговорить надо… — замялся Родька.

Матюхин тотчас набросил на плечи парусиновую куртку, и они вышли во двор. Родион, запинаясь и пряча глаза от стыда, рассказал обо всем, что произошло в школе.

Он схватил Матюхина за руку:

— Гриша, ты сходи к директору школы… Я не мог сказать… ни матери, ни отцу… Не мог! Им и без того плохо… Скажи Ивану Николаевичу… Я буду хорошо учиться. Правда!

Григорий ласково охватил широкими ладонями скуластое лицо Родиона: за какие-то сутки оно потеряло детскую округлость, обострилось, в глазах — мука… Растревожился Григорий и не сразу смог ответить:

— Ладно, Родя. Схожу… Подожди меня, на минутку в цех забегу.

Так в рабочей одежде и пошел Матюхин в школу, не было у него времени заходить на квартиру и переодеваться.

Директор школы Григорию понравился с первого взгляда. Еще молодой, лет тридцати, держится просто, но сам себе на уме, смотрит испытующе. Григорий решил схитрить, нарочно развязным тоном сказал:

— Вы что, директор, измываетесь над моим племянником? Я не позволю!

— Какого племянника вы имеете в виду? — Иван Николаевич сощурил глаза в улыбке.

— Да Родьку Бучаева. Сделали из парнишки психа. То отца к вам приводи, то мать. Что он такого сделал? Ну, подумаешь, подрался мальчик, подумаешь, двоек нахватал.

— На пушку берете? Насколько мне известно, нет у Родиона такого оригинального дяди. А квартирант такой есть. Ну, будем знакомы!

Они пожали друг другу руки. Григорий сказал:

— Вас не проведешь, Иван Николаевич.

— Так ведь все новости приходят в школу свежими, в тот же день, Григорий Александрович. В селе все на виду, а приезжие, да еще монтажники, тем более. А вас Родион упросил прийти ко мне, так ведь?

— Да. Тяжело ему. Не мог он позвать к вам ни отца, ни мать. Вот до чего дело дошло, Иван Николаевич! Неважно у них в семье. Слишком много навалилось сразу на детские плечи. Парнишка взрослеет, перерастает самого себя.

— Вот и мне хотелось, чтобы взрослость пришла к нему быстрее, чтобы этот процесс перерастания не затянулся. Я понимаю, что с ним происходит… Но Родион — человек упрямый и самолюбивый, на него надо воздействовать сильно, иначе он станет неуправляемым.

— Нет, Иван Николаевич, с ним этого не произойдет! Пережимать в таких случаях опасно. Родиону требуется время, чтобы осмыслить, что произошло в семье. В нем, я бы сказал, личность проколупывается мучительно, но упрямо — я это почувствовал. И характер определяется. Слышали бы вы, Иван Николаевич, с какой уверенностью он заявил: «Скажи Ивану Николаевичу, я буду хорошо учиться. Правда!» Я ручаюсь за Родиона и не оставлю его без поддержки.