Увидав под самым карнизом освещенное окно, Вадим задержался на нем. Когда он уже собирался перевести взгляд правее, из глубины комнаты к окну кто-то подошел. Это был пожилой человек в накинутом на мятую пижаму домашнем халате. Нижегородский довел увеличение до пятисот и встретился взглядом с… Копытько. Секунду они смотрели друг на друга, потом Яков Борисович поплотнее прикрыл фрамугу, зевнул и задернул шторы.

В стремлении поскорей избавиться от наваждения Вадим сорвал с себя очки. Он зажмурился, затем помассировал кулаками глаза и обалдело огляделся крутом. Какой-то каноник рассказывал о лиловых скалах, сосновом аромате и лазуритовых водах озера Балатон. В голове Нижегородского что-то хлюпало, словно по его раздавленным мозгам топали пудовыми сапогами — еврей Копытько в самом антисемитском гнезде Австрии! Рушилась стройная система мира, такая понятная и устоявшаяся тысячелетиями. Нет, кто-то определенно сошел с ума.

Вадим еще раз крепко зажмурился и осторожно надел очки на нос.

«Эй! Ты там в порядке? — вспыхнула надпись. — Ну, пошутил, пошутил. Это юмор такой, прости. Ты очки не сломал? Все, я отправляюсь спать. Будь паинькой. Конец связи».

Послышался глухой далекий рокот. Фон Либенфельс оказался прав — с юга шла гроза. Первая весенняя гроза 1914 года.

Утром заночевавшие в замке гости усаживались в автобус.

— Что вы решили насчет экспедиции? — спросил Вадима фон Либенфельс. — Согласны?.. Тогда в конце октября я извещу вас телеграммой.

Прощаясь с приором, Нижегородский неожиданно для самого себя спросил его о Гитлере.

— Однажды к вам в Вене приезжал один мой знакомый художник. Вы, верно, не помните, это было лет пять или шесть назад. Его зовут Гитлер…

— Гитлер? Как же, я подарил ему несколько моих журналов и дал две кроны на обратную дорогу.

— Какого вы о нем мнения?

Ланц задумался.

— Что вам сказать… Восторженный молодой человек, умеет слушать. Из него мог бы получиться неплохой исполнитель.

— А лидер?

— Нет, ну что вы. Для этого он слишком нервозен, да и внешность… Нет. Такие как раз предпочитают подчиняться.

— Совершенно верно. Еще раз спасибо и до встречи.

Когда Вадим отпирал дверь своего гостиничного номера, в коридор вышла Вини. Он с удивлением посмотрел на нее.

— Вы не уехали?

Она молча покачала головой и, выжидательно глядя на Нижегородского, прислонилась плечом к стене.

— А я грешным делом подумал, что, выполнив поручение преподобного, вы того… тю-тю.

— Вы на меня сердитесь, Вацлав?

— Отнюдь. За что? Вы познакомили меня с прекрасным человеком, за что же сердиться? Да и преподобный не велел.

«Мне, как и Ланцу, впору самому начать коллекционировать одиозных типов. Гитлер и Либенфельс — парочка что надо! Не разыскать ли в придачу к ним и Владимира Ильича… А что, это мысль! Интересно, как материалист Ленин отнесся бы к плавающей над столом голове Маркса, которая стала бы плаксивым тоном умолять его не делать глупостей, а заняться лучше написанием сказок для детей. „Эти скоты, Володька, еще не созрели для мировой революции, плюнь ты на них…“».

— Нет, вы все-таки сердитесь.

Ему стало смешно.

— Вы завтракали, мадам? Тогда ждите меня внизу, я только переоденусь. Заодно решим, на чем будем добираться до фатерланда, ведь железной дороги, как мне только что сказали, здесь нет.

По возвращении Нижегородский первым делом выслушал от компаньона получасовую нотацию. Разложив на столе газеты с заметками о шахматном поединке и фотографиями, Каратаев укорял соотечественника в нескромности.

— Полюбуйся! — совал он ему в лицо «Кронер цайтунг» с большим снимком на второй полосе, где Вадим и Вини стояли перед флагом со свастикой. — Теперь все в округе будут показывать на тебя пальцем. А нам это надо?

— Да ладно, никто, кроме тебя, не читает в Мюнхене «Кронер цайтунг».

— Я сделал глупость, что не отключил шахматную программу в первой же твоей партии, — продолжал нудить Каратаев. — Я думал, ладно, он клеит внучку барона, не стану ему мешать. Своих талантов бог не дал, так пусть воспользуется чужими. Вот только не пойму, зачем ты сдал тому типу седьмую партию? Неужели совесть?

— Ну что ты, откуда у Нижегородского может взяться совесть.

— Вы уже на «ты» с баронессой? — спрашивал Савва, когда принявший ванну Вадим блаженно развалился на диване в гостиной. — Нет? А чего тянешь? Нет, в самом деле, женись на ней, примешь титул ее поместий, так теперь многие делают.

— Какие там поместья, — махнул рукой Нижегородский.

— Какие бы ни были, а только по титулу размера не определишь. Насколько я знаю, у ее деда в Померании небольшое именьице на Сосновом озере. Он отпишет его внучке, ты на ней женишься и станешь Вацлавом Пикартом фон Форензее.[52] Каково? Хотя нет, погоди, ты ведь у нас еще не дворянин. Черт, как же быть? Ладно, придется раскошелиться. Сделаем так: отвалим кайзеру миллион на какой-нибудь броненосец, он в следующем же январе жалует тебе дворянство. Барон тем временем дарит любимой внучке домик на озере, ты на ней женишься и… Зря отмахиваешься. Думаешь, твой друг фон Либенфельс кто?.. А вот и нет. Он не только не фон, но даже не Либенфельс. К этому роду Адольф Йозеф (а вовсе не Йорг) Ланц примазался в 1903 году. Он заявил о себе как о потомке фон Либенфельсов, семья которых угасла в конце XVIII века, и принял их герб — того самого орла с серебряным крылом.

— Что, так просто? — вяло удивился Вадим.

— А чего мудрствовать? Основателем того самого рода был один цирюльник по имени Ганс Ланц. Он жил в XV веке и получил дворянство за какие-то там заслуги перед каким-то королем или маркграфом. Совпадение фамилий и отсутствие живых Либенфельсов позволили нашему Ланцу прописаться в справочнике венской городской геральдики в качестве его потомка. В Австро-Венгрии, как и в Германии, полно фиктивных графов и баронов, что уж говорить о простых дворянах. Имена тут меняют, как перчатки. Личный дантист Вильгельма Артур Дэвис никакой не Артур, а Натан, и все это знают. А скольким богатым евреям удалось обзавестись добавочкой «фон»! Фон Швабах, фон Мендельсон, а вспомни угольщика Фридлендера, который зовется теперь величественно Фридлендер-Фульд. Если уж евреи ассимилируются здесь, становясь при этом еще и националистами, то тебе, чеху, сам бог велел.

— Не вижу смысла. — Нижегородский накрыл лицо газетой со своим портретом на фоне флага. — Преподобный Либенфельс намекнул, что во мне не рассосался еще третий глаз, причем электронной конструкции. Так что, если хочешь, можешь звать меня Вацлав Пикарт ван дер Электрон.

Однажды, теплым июньским вечером, Нижегородский с Каратаевым сидели в плетеных креслах возле гаража. Вадим прутиком дразнил Густава, Савва листал какой-то справочник. В это время появился Копытько, с минуту потоптался рядом и тоже пристроился на стоявшей тут же лавочке.

Некоторое время он молча наблюдал за действиями кривоногого мопса, после чего откашлялся и заговорил:

— Послушайте, друзья, я тут долго думал и наконец решил, что мне все-таки лучше уехать.

— Давно пора, — буркнул Каратаев.

— Потом, когда начнется война, могут возникнуть определенные сложности, — продолжал Копытько. — Если вы дадите мне сто тысяч и оплатите проезд до Нью-Йорка, то я…

— А вы не просадите эти деньги еще на пароходе и не начнете там рассказывать лишнего? — спросил Нижегородский.

— Нет-нет. Я противник азартных игр, вы же знаете, Вадим Алексеевич. Только посоветуйте мне, куда пристроить мои средства.

— А чего тут советовать? Положите в пару-тройку самых солидных банков на Манхэттене, и все дела, — продолжал размахивать прутиком Вадим.

— Ну-у-у, — протянул Копытько, — что же я, совсем уж не буду иметь никаких преимуществ перед обычными людьми? Вы, значит, урвали по лакомому кусочку, а я живи на скудные проценты! Что вам, жалко порекомендовать старику акции там какие-нибудь?

вернуться

52

Fohrensee — Сосновое озеро (нем.).