Выстуженный ветрами и морозом, засыпанный снегом, ночной город еще не уснул.

Изредка ковыляла по ледяным надолбам разбитая машина, кто-то, закутанный по самые брови, молча перебегал улицу, оскальзываясь и спотыкаясь. В домах горел желтушный застуженный свет, редкие фонари освещали только пятачок под собой, все остальное пожирала непроглядная темень. Стужей веяло от серых стен однообразных бетонных домов, от обступившей город черной тайги на склонах каменных гор. С угольного неба только ярко-неоново светили стальные звезды.

Только в несуразно огромной для небольшого города каменной чаше стадиона горели белые огни и жидкий хор болельщиков что-то нестройное выкрикивал простуженными голосами.

Да еще на аэродроме ревела махина «Антея».

Было десять часов вечера. Потом это время установят точно – двадцать два одиннадцать.

Одинокий прохожий мог слышать только эти два несоединимых звука – безрадостный крик со стадиона и набирающий высоту и мощь стон самолета.

Они как– то жутко перемешивались, отдаваясь эхом от стен, от гор и леса, теряли чистоту и ясность, оставляя только низкое дрожание инфразвука. Это неясное колебание застывшего воздуха словно давило мрачным предчувствием на уши, на тело, доставая до самого сердца.

Потом на секунду все смолкло. Ударила недвижная морозная тишина. И тут же вслед – снова заревели моторы тяжелого самолета, разгоняясь и взлетая к черному небу.

Мистическими красными глазами дьявола заморгали проблесковые огни, тускло блеснуло широкое брюхо махины, и она угрожающе низко прошла над землей.

Прохожий остановился, задрал голову, провожая взглядом металлического кита. Отчаянная надежда и страх исказили его лицо. Он что-то бормотал посиневшими губами, словно считал вслух. Но из-за рева самолета расслышать было невозможно. Да и некому – человек был один.

Самолет прополз расстояние от аэродрома до города, нацеливая свой тупой нос в небо. Уже смолкал, уже затихал грохот его моторов, в домах, наверное, и слышно ничего не было.

Прошло полминуты от взлета. Ровное гудение удалялось, снова слышен стал стадион.

Отчаяние на лице прохожего сменилось растерянностью, надежда – уверенностью. Самолет уже был далеко от аэродрома, уже был так высоко, что казался не монстром, а вполне безобидным и даже изящным. Красные проблесковые маячки теперь весело мигали, пробегая по крыльям красноватыми сполохами.

Замерзшие дома города, тусклые огни фонарей, черные горы и гордо летящий над землей, над миром самолет.

Прохожий оглянулся по сторонам – подпрыгивающая на ухабах машина мазнула по его лицу светом фар, – повернулся и пошел в обратную сторону.

Снова ясно слышен был шум стадиона и скрип снега под ногами. Человек поглубже засунул руки в карманы, сгорбился, мрачно глядя на утоптанный снег дорожки.

Кажется, кричали «шайбу» или «давай». Неохотно и редко.

Звук самолета уже сел на одну ровную ноту, почти незамечаемую, почти неслышную.

Для полноты картины не хватало только бездомно воющей на белую луну собаки. Но бродячие собаки в Сибири зимой по улицам бродят редко. Они отсиживаются по теплым подвалам, чтобы не замерзнуть к чертовой матери. Если и попадется собачья свора, то пронесется мимо на всех парах, выдыхая морозный воздух из оскаленных морд. Где-то, значит, есть чем поживиться. На пути такой своры лучше не оказываться – могут и напасть. Впрочем, редко. Так ли, иначе – собаки с голоду не дичают, как-то находят себе пропитание. Но выживают все-таки только большие и мохнатые – шавок надолго не хватает. То ли съедают их сильные сородичи, то ли сами подыхают на сибирском морозе.

А вот вороны, те каркают с утра до вечера. От зимы до зимы.

Они, конечно, первые поспевают на всякую падаль, куда там собакам даже на всех парах.

Черная стая как раз с гамом поднялась над стадионом, словно только и ждала, когда о ней подумают. И сразу растаяла в небе. Черное на черном не видно.

Тоже, видно, нашли, чем поживиться.

Но голоса взлетающей стаи никто и не заметил – привыкли.

Было десять часов двенадцать минут.

На стадионе что-то уж особенно сильно заволновались. То ли гол там забили, то ли стали драться. Но крик теперь был настоящий, азартный, со свистом и улюлюканьем. Казалось, даже бетонная чаша ярче вспыхнула.

Кое– кто из тех, кто жил поблизости, но поленился пойти болеть на таком морозе, взглянули, наверное, в окно, чтобы посмотреть, что там такое случилось.

Крик так же неожиданно стих. А вот свист не прекращался. Длинный, протяжный, низкий, нечеловеческий свист. Он шел откуда-то с холодных звезд, с ночного неба. И быстро нарастал.

А через секунду снова замигали красные дьявольские глаза, мелькнуло, входя в чашу света, металлическое брюхо.

Ужас был в том, что самолет не гудел. Только крылья высекали из стылого воздуха протяжный свист, гул, вой.

Ужас был в том, что нос самолета теперь смотрел не в небо, а на землю, что металлический крест крыльев неестественно накренился – правое было внизу, а левое задралось к бляхе луны.

Ужас был в том, что самолет падал.

Больше никто ни о чем подумать не успел. Никто даже не обратил внимания, что снова вскрикнул стадион, но только на долю секунды, потому что в следующую долю все проглотил громовой удар – самолет срезал мачту с рядом прожекторов и вместе с ней, в ореоле искр и черных хлопьев, вбился в лед хоккейной площадки посередине.

Еще полсекунды болельщики видели, как нос самолета исчезал под распоротым льдом, под землей, как рушились-отрывались хвост и крылья, стремясь к месту столкновения, как перерезало надвое туловище судьи матча, как стал спадать огромный фонтан из снега, комьев земли, человеческих разрубленных тел, кусков дюраля, желто-прозрачной жидкости. Кто-то успел даже встать.

Но этого было уже недостаточно.

В следующее мгновение этот фонтан сменил сияющий гигантский пузырь багрово-желтого огня, который вырос откуда-то из самого центра, тут же разорвался на сотни желто-черных валов и захлестнул всю чашу стадиона.

К небу взметнулась огненная сфера зловещей красоты, словно у стадиона появился купол. Но купол этот тоже раскрылся мгновенно языками невероятной длины, как будто пытавшимися слизнуть огнем и луну и звезды.

Не успели языки истаять черным дымом, как из чаши стадиона снова вырос гриб-людомор. Но на этот раз отклонился от пути наверх, завернулся смерчем, вылизывая чашу изнутри дочиста.

Было двадцать два часа тринадцать минут.

В этот момент немой город обрел голос. Это был истошный, душераздирающий, рвущий перепонки стон.

Пожар, вернее, шторм, шквал, ад огня видели почти все. Городок-то был небольшой. К стадиону бежали, забыв о морозе, о ночном времени, о скользких тротуарах. Многие не успели одеться. Женщины голосили, мужчины, неизвестно зачем, хватали по дороге снег с земли и мяли из него, сухого, как песок, рассыпающиеся комья снежков.

К стадиону подойти было невозможно. Вокруг была весна. Лед стаял мгновенно, под ногами чавкало уже за сто метров до бетонных стен. А ближе – начинали гореть волосы и на лице появлялись ожоговые волдыри.

Вот здесь стало понятно, зачем снежки. От бессилия, от отчаяния, от ужаса мужчины стали швырять снежки в стадион, но те даже не долетали до стен, таяли на лету и исходили к небу паровыми облачками.

Метались простоволосые женщины, кто-то сидел на таявшем снегу и рыдал в голос, дети стояли поодаль, притихшие, с широко распахнутыми глазами.

Что-то пытались предпринять, но ни у кого не было никаких разумных мыслей. Через какое-то время догадались таскать воду ведрами из ближайшей девятиэтажки, но ведер было мало, больше суетились, чем тушили. Да и тушить-то было нечего. Даже приблизиться к стенам не могли, только сквозь проемы ворот видели, как полыхает внутри – была самая настоящая доменная печь, просто ад.