Иные снайперы по старой традиции вели счет, который упоминался в служебных бумагах, в аттестациях на присвоение внеочередного звания или награды; этот же счет вел и Головеров, пока в теплотрассе приднестровского города Бендеры не встретил Мариту — литовскую чемпионку СССР по пулевой стрельбе, наемного снайпера «румын», на прикладе охотничьей винтовки «Барс» у которой было семнадцать отметин, сделанных пилочкой для ногтей. Именно встретил, а не взял с поличным, потому что не хватало воинского духа увидеть в стройной, хрупком и очаровательной женщине врага. К тому же после артобстрела обломками здания наглухо завалило люк теплокамеры, через которую Глеб попал в городские коммуникации, и они вынуждены были около двух суток в полной темноте ползать под землей, в грязной воде, по трубам, задыхаться от сочащегося откуда-то газа и воевать с крысами. Они по очереди нагревали севшие батарейки фонарика под мышками, чтобы посветить на часы и узнать время. Сначала он водил Мариту, потом она водила его, поскольку прекрасно знала расположение ветвей теплотрасс и по ним перебиралась из дома в дом, меняя позиции. И в темноте привела к тайнику, где был спрятан еще один карабин с оптикой и боеприпасами, незаметно достала его и уперла ствол в грудь.

— Вспоминай Бога, русская свинья, — сказала она. — Сейчас тебе будет смерть.

И это после суток блуждания под землей, после ночи, когда они полуспали, полубредили, обнявшись и согреваясь друг от друга на холодной изоляции холодных труб теплотрассы. Он посчитал это за шутку, за нервный срыв, сумасшествие, ибо сознание отказывалось верить, что она выстрелит. Она же выстрелила, и его спас инстинкт руки, мгновением раньше отбившей ствол. Пуля разодрала кожу на шее и слегка захватила плечевую мышцу. Он отобрал у Мариты винтовку, вставил ствол между труб и загнул его в крючок — так же как у первого карабина.

Потом заставил ее перевязать рану и нагреть батарейки на своем теле. При тусклом свете он разглядел те же черточки на прикладе, только не мог сосчитать их количества…

О существовании Мариты никто в подразделении не знал, даже дед Мазай. Появление же Тучкова как бы всколыхнуло и освежило память, хотя он тоже ничего не знал, однако догадывался, что почти двухсуточное пребывание Глеба под землей связано с какой-то тайной, глубоким переживанием, трагедией. Догадывался, но из-за своего княжеского такта и воспитания никогда ни о чем не спрашивал. Просто Тучков искал и добывал его из теплотрассы и заметил тогда состояние души вышедшего на свет Божий начальника штаба. Головеров уверял, что от света у него режет глаза и потому текут слезы. Князь кивал, говорил какие-то слова и не верил, и потом, когда Глеб уже привык к свету, но слезы продолжали бежать, он оправдывался, что это от боли, потому что отдирают присохший к ране бинт. Князь опять понятливо кивал и успокаивал…

Все в подразделении знали, что он никакой не князь, а всего лишь столбовой дворянин Тучков, но редко кто обращал на это внимание, ибо у него было благородное княжеское начало. А потом, люди настолько уже отвыкли от благородства, что любое его проявление казалось не менее чем княжеским…

Тучков увлек Глеба на пустырь между домами и без спешки рассказал все, что получил и о чем просил дед Мазай. Вся эта история показалась Головерову надуманной, какой-то фантастической в мирных, лениво-безразличных условиях московской жизни. К тому же Тучков не мог объяснить, кто конкретно устраивает тотальную слежку за бывшими спецназовцами и готовит их похищение.

— Дед здоров? — на всякий случай спросил Глеб. — У него с крышей все в порядке?

Князь был сильно озабочен и это язвительное замечание проигнорировал.

— Мне на «хвост» сели чуть ли не возле его дома. Спецы, но не наши семерочники. Сидели так прочно, что в Москве едва отделался. Работают с перехватом как часы. Уходил уже от третьей машины. Но они и так вычислили меня. Скорее всего, сняли на пленку, когда выходил из дома от деда Мазая. Теперь у дома пост, и езжу с эскортом. Так что вся надежда на тебя, предупреждай остальных. Я засветился по-крупному.

Они лежали на весенней земле, уже сильно пахла свежая крепкая трава, поздний вечер был не черным, а приятным, густо-синим, и лишь откуда-то едва уловимо доносился запах нечистот: на пустыре выгуливали собак, и все же не хотелось верить услышанному, ибо пришлось бы трезветь, приходить в себя, выламываться из глубокого приятного сна.

— Ты-то за собой не замечал «хвостов»? — спросил Князь.

— Не обращал внимания…

— А предложений не было? Работы, службы?..

— Были, — признался Глеб. — Например, заместителем начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Отказался.

— Зря, я бы согласился, — вдруг заявил Тучков. — Теперь бы и в ментовку пошел. Все надоело.

— Ты ведь женился! С молодой-то женой…

— Неудачно, Глеб. Можно сказать, влип. Бог с ним, что она не княжна… Ей семнадцать, а она уже гулящая женщина. Пытается изображать светскую особу, вертится в богемной публике — журналисты, художники. И спит где угодно и с кем угодно! Потрясающе, Глеб! Мне остается только изумляться. Даже злиться не могу.

— Расстался с ней?

— Нет… Мне ее так жалко. Она совершенно беспомощный человек, беззащитный. А потом… я ведь женился, венчался в церкви дворянского собрания. Теперь это мой крест, моя «малямба».

«Малямбой» первоначально называли учебный ящик с боеприпасами, где вместо патронов были кирпичи, залитые бетоном (песок обычно высыпали, чтобы облегчить ношу). Потом так стали называть любой неудобный и тяжелый груз, который надо тащить на себе даже под обстрелом…

— Ну, неси-неси, — буркнул Глеб и умолчал о своих «крестах».

Тучков расценил это по-своему, насупился и не стал больше откровенничать.

— Дед сильно встревожен, за нас боится, — сказал он. — Расслабились, говорит, распустились на гражданке… Предупредил: в руки не даваться, если будет захват.

— Как в тылу противника! — усмехнулся Глеб.

— Я тоже так сказал… У тебя ствол-то есть какой?

— Откуда? Все сдал. А заначки не сделал, хотя возможностей было… Кто бы знал, что так придется?

Князь достал из кармана пистолет ТТ, теплый, почти горячий, вложил в руку. Сверху положил запасную обойму.

— Бери, у меня еще есть… Так и думал, что ты без ничего, прихватил. Ну что, разбегаемся?

Оружие странным образом отрезвило и пробудило Глеба почти мгновенно. Он сел, прицелился в темноту.

— Позвонишь мне завтра в семнадцать часов, — он назвал номер телефона «мягкой игрушки». — Из автомата. Княжну свою посади на цепь. В ее присутствии никаких разговоров.

— Глеб?..

— Молчи. Допроси ее с пристрастием… или как знаешь: где, с кем, когда. И кто из ее… друзей интересовался тобой. Сыграй ревнивца!

— Я так не могу…

— Она тебя сдуру подставит, и возьмут тепленького. Она — твое уязвимое место.

— Понял, — тоскливо проронил Князь. — Я чувствую…

— Где Саня Грязев, не знаешь?

— Уехал в Новосибирск. Пляшет в каком-нибудь ансамбле.

— А Шутов?

— Ну ты как проснулся, Глеб! — возмутился Тучков. — Не слышал, что ли? Славка в Бутырке. У него в тире будто бы оружие исчезло, семь пистолетов. Я из-за него и к деду поехал…

Головеров поиграл пистолетом, привыкая к его рукоятке, предохранителю, спусковому крючку, — рука отвыкла от оружия…

— Князь, а не кажется тебе, нас хотят постепенно изъять из общества? — вдруг спросил он. — Как потенциально опасный элемент. Сдуру расформировали, а теперь хватились. Мы же ничьи! По крайней мере, те, кто живет вольно, нигде и никому не служит. А если мы прибьемся к какой-нибудь… мафиозной структуре? Или создадим свою, а? Банду «Черная кошка»? Или вот что! Или развяжем языки и станем выступать, писать мемуары?.. Тебе не кажется?

— Мне-то может показаться, — уклончиво ответил Тучков. — Деду Мазаю не кажется. Он железный реалист, сказал бы, шепнул.

— Ладно, что гадать, — после паузы отмахнулся Глеб и спрятал пистолет. — Поживем — увидим. А теперь расползаемся.