И каким интересным является это непосредственное соседство, неистовое обвинение всех женщин в образе бедной Офелии и навязчивая идея с введением в сюжет пьесы драмы. «Произносите монолог, прошу вас, — говорит Гамлет трем актерам, — как я вам его прочел, легким языком» — и продолжает давать исчерпывающий урок по актерской технике, заканчивая красноречивым оправданием изгнания Кемпа из труппы «слуг лорда-камергера». Как раз перед тем, как начинается пьеса внутри пьесы, Полоний говорит Гамлету, что он «изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут». Необоснованное и бесполезное замечание? Все не так просто, так как похоже, что актер, который играет Полония, также играл Юлия Цезаря в этом же самом театре всего несколько дней назад. И Брута, конечно, играл тот актер, который сейчас играет Гамлета, — Дик Бербедж. Сценка окрашена юмором: на минуту два человека выходят за пределы своих нынешних ролей и, возможно, кланяются, улыбаясь, в то время как часть публики хлопает, вспоминая те, другие представления. Затем, позднее, появляется более сложная ирония, так как Брут-Гамлет протыкает своей шпагой Полония-Цезаря, когда тот прячется за занавесом. «Но небеса велели, им покарав меня и мной его, чтобы я стал бичом их и слугою». То, что сейчас является шуткой, позднее перестанет быть шуткой.

После убийства Полония накал действия вызывает воспоминания о более серьезных предметах, чем драма, разыгрываемая внутри драмы. Гамлет становится Эссексом. Король говорит:

Затем, когда Гамлета отсылают из страны, Лаэрт, сын убитого Полония, становится Эссексом. Толпа называет его «господином» и кричит: «Лаэрт король! Он избран!» И разве нет воспоминания об убитом Эссексе в куплете песенки безумной Офелии: «Веселый мой Робин мне всех милей»?

Со смертью Офелии Шекспир возвращается домой, в Уорикшир и свое детство. В пьесе Кида Гамлет заставлял Офелию умереть, сбросив ее со скалы; Шекспир топит ее в изобилии у Орикширских цветов:

«Грубей их кличка» — бычьи половые члены. Иносказательная информация о названии цветка так неуместна здесь (в конце концов, королева рассказывает расстроенному молодому человеку о смерти его сестры), что приходится сделать вывод, что Уилл позволил вырваться на волю уорикширским воспоминаниям, которые и погубили дело. Ведь он вспоминает о девушке, которая жила неподалеку от Стратфорда, когда он был мальчиком, и которая утопилась в Эйвоне, ходили слухи, что из-за любви. Ее звали Кейт Гамнет. В ней соединились Офелия и его собственный умерший сын.

И в сцене рытья могилы, до того как первый могильщик отсылает своего помощника «за скляницей водки» в датскую пивную, которую содержал «Йоген», перечисляются аргументы стратфордского коронера относительно христианских погребальных правил при самоубийстве. Когда появляется Гамлет с Горацио, выброшенные из могил черепа дают повод для размышления о трех аспектах шекспировской карьеры, персонифицированной в мертвом лорде («Вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи?»), мертвом адвокате (с блестящей демонстрацией знания законов, как будто поэт показывает нам, чему он научился в заплесневелой конторе Стратфорда) и великом умершем клоуне, Йорике, конечно, Дике Тарлтоне, который (если карьера Шекспира, действительно, началась с труппы «слуг королевы»), образно говоря, «носил на спине» ученика драматурга.

Пьеса движется к завершению. Наступает вечер, так что финальную сцену, возможно, играют при освещении, и труп Гамлета, вероятно, уносят в сопровождении факельщиков. Трупы, которыми завалена вся сцена, возвращаются к жизни, чтобы отвесить поклоны. Полоний и его дочь поднимаются из могилы, чтобы принять аплодисменты, и Призрак появляется, чтобы получить свою толику благодарности. Публика знает, что это автор, но она не понимает его величия. Некоторые предпочли бы видеть «Гамлета» в старом варианте. Бербедж, весьма справедливо, получает львиную долю аплодисментов. Вот и молитва за здоровье королевы, и публика расходится. Дни исполнения после спектакля непристойной джиги — легкого десерта после тяжелой мясной пищи — миновали, они ушли вместе с Уиллом Кемпом. Представление закончилось, но актеры должны просмотреть другую пьесу, назавтра — возобновление чего-то, возможно комедии. Эта трагедия выжала из них все соки.

Мы восстанавливаем в воображении детали представления на елизаветинской сцене, используя догадки и предположения о том, что видела публика. Но у нас есть полное представление о том, что публика слышала, и это совсем не то, что мы слышим сегодня. Шекспировские пьесы выглядят сейчас так же, ин-кварто или фолио, как они выглядели почти четыре века назад, но английское произношение претерпело с тех пор много изменений, и большинство из нас было бы шокировано, если бы машина времени перенесла нас в «Глобус» на «Гамлета», ибо мы заметили бы, как провинциально звучит английский Шекспира. Чтобы представить его фонетическое воздействие, мы должны попытаться вообразить Бербеджа, говорящего с акцентом, частично ланкаширским, частично Новой Англии, частично дублинским. Когда играют пьесу внутри пьесы, Гамлет говорит Офелии, что она называется «Мышеловка» и что это название имеет «переносный» смысл. «Tropically» произносили на современный американский манер, почти как «trapically». Здесь есть игра слов, которая исчезла в современном произношении. Тогдашний язык звучал провинциально, но, как показывает «Гамлет», он нес неподъемный груз космополитической сложности.

Меньше чем за десять лет английская сцена прогрессировала от скрипучей мелодрамы к интеллектуальной изысканности, высот которой не удалось достичь немногим постъелизаветинским драматургам, ибо один перегнал всех. Это само по себе достижение огромной важности, достаточно одного этого, чтобы прославить любой монархический режим, но, как нам известно, были и другие достижения. Все великие произведения того века, похоже, отмечены печатью той гениальности, которой обладала Елизавета, единственная в истории английской короны. «Гамлет» принадлежит ей, но также и псалмы Берда, Королевская биржа, кругосветное плавание «Голден Хинд», поселения в Виргинии, восстановление англиканской церкви, объединенные акционерные компании, поражение Испании — вот только некоторые из многочисленных памятников ее правления, уже приближавшегося к концу.

^{Поселенцы в Виргинии вступили в контакт с американскими индейцами, представленными здесь матерью с ребенком, охотником и церемониальным танцем}

Тень трагедии Эссекса исчезала медленно, но никто не стал бы отрицать, что справедливость восторжествовала и что королева пострадала больше других, добиваясь заслуженного наказания. Ее правление заканчивалось в атмосфере довольно печального спокойствия. Маунтджой добился успеха в Ирландии, что не удалось сделать Эссексу, Тайрона, окруженного в Кинзейле, быстро заставили капитулировать, и испанская армия, таким образом, лишилась поддержки. Эхо дерзких набегов Дрейка и Хокинса отразилось в подвиге сэра Ричарда Левесона, когда он захватил под носом у противника, на пути к Каимбре, португальскую карраку (вооруженное купеческое судно), нагруженную золотом. Но вспоминать о прошлом не значит возвращать его. Оптимизм умер; вера в то, что люди, наделенные властью, станут действовать благородно, находилась при последнем издыхании. Елизавета все еще не могла забыть историю Ричарда II. «Тот, кто забудет Бога, — сказала она, — также забудет своих благодетелей. Эта трагедия разыгрывалась сорок раз под открытым небом и в домах». Маунтджой, теперь ее лорд-представитель в Ирландии, еще раз готов был, как Эссекс, вести армию против нее. Мужчинам нельзя было доверять, все они скроены на один лад. (Именно это пытался сказать Шекспир в своих новых пьесах.) И был Генрих IV Французский, которому Елизавета помогала не раз и который сейчас, когда Англия нуждалась в деньгах, отделывался только красивыми словами. «Антихристом по неблагодарности» называла его Елизавета. Однако порой люди оказывались достойными доверия и любви. Последний парламент Елизаветы, приготовившийся горько сетовать на то, что они считали позорным фактом, а именно наличие королевских монополий (как откуп сбора налога на вино, который когда-то принадлежал Эссексу), закончился шумными возгласами одобрения в ее честь, так что ей пришлось ответить: «Хотя Бог высоко поднял меня, однако я приписываю вашей любви славу моего престола, которым я управляла».