Можно не сомневаться, что наставники Уилла видели в латинской поэзии, драматургии и истории не столько великолепную цель, ради которой занимались изучением грамматики, сколько полезный материал для иллюстрации правил. Римляне едва ли писали учебники, так что мастер Лили составил учебник грамматики. Ничего из того, что нам известно об основных педагогах Стратфордской грамматической школы во времена Уилла, не избавляет нас от подозрений, что они были, по меньшей мере, заурядными. С другой стороны, не похоже, что они были садистами. Уолтер Роше, по крайней мере, не слишком заботился об образовании, он оставил пост директора ради адвокатской практики в Стратфорде. Это произошло в 1571 году, когда Уиллу исполнилось семь лет. За ним последовал Саймон Хант, тайный католик, который, хотя и питал склонность к иезуитам, был слаб по части дисциплины. Он умер в Риме в 1585 году, малый столп контрреформации. Томас Дженкинс принял от него должность в 1575 году, он был уроженцем Уэльса, и Шекспир увековечил его в образе сэра Хью Эванса в «Виндзорских насмешницах». Сэр Хью (чье почетное звание означает не принадлежность к рыцарскому сословию, но обладание званием холостяка) не похож на жестокого педагога с плеткой в руках, он привлекательный и смешной. Он сопровождает выразительной мимикой некоторые из своих пауз в манере всех сценических уроженцев Уэльса (вспомним, к примеру, как Фальстаф жалуется, что обманувшие его женщины нахлобучили на него «дурацкий колпак»). Примечательно, что сэр Хью экзаменует в латинском языке мальчика по имени Уильям, и это позволяет миссис Куикли отпускать неуклюжие шутки о том, что «дура это и есть дура», и «hunc, hanc, hoc», превращенное в «хунк, хок», кажется ей «не то лаем, не то хрюканьем… то ли хари поют хором, то ли харям дают корм»[4]. Очень слабо соображающий мальчик, возможно, взят непосредственно из 1575 года, когда Дженкинс только пришел в школу, а Уиллу было всего одиннадцать лет.
Не возникает сомнений, что Уилл кое-чему научился, возможно, получил многие знания именно из латинских текстов, которые читал в школе. Он любил Овидия и, вероятно, испытывал радость, когда, ближе к концу века, Фрэнсис Мерез писал: «Как душа Эвфорба, по мнению древних, воплотилась в Пифагоре, так сладкозвучная, мудрая душа Овидия живет в медоточивом и сладостном языке Шекспира». Классические образы пьес часто взяты из «Метаморфоз» Овидия, пятнадцати книг мифологических историй, которые слабо связаны с темой чудесных превращений. Здесь присутствуют многие греческие и римские мифы и даже, как bonne bouche[5], убийство и обожествление Юлия Цезаря. История Пирама и Фисбы, с которой большинство из нас впервые познакомилось в «Сне в летнюю ночь» и затем никогда не воспринимало серьезно, присутствует в книге IV, вместе с Персеем и Андромедой (любовники, преодолевающие немыслимые препятствия, Пирам и Фисба волей случая оказываются чужестранцами: они родом из Вавилона, а не из Греции или Рима). В книге X юный Уилл прочитал о Венере и Адонисе, но, вероятно, задумал сделать о них свою собственную поэму только тогда, когда миф, похоже, вторгся в его личную жизнь: об этом мы поговорим ниже. Прозерпина, которую «Зимняя сказка» одаривает уорикширскими цветами, появляется в книге V. Все мифы этого времени года, использованные в стихах и драмах, присутствуют там, в «Метаморфозах».
Книги Лили были разложены по партам, чтобы ученики усвоили теоретические основы латинского поэтического языка
Похоже, что Уилл изучал Овидия не только в оригинале. «Метаморфозы» были переведены Артуром Голдингом и опубликованы в первые несколько лет жизни Уилла. Эзра Паунд говорит: «Дано ли нам… узнать нашего Овидия, пока мы не откроем его в Голдинге? Найдется ли среди нас такой знаток латинского языка и обладатель такого воображения, что Голдинг не отбросит на его разум тени и блеска, присущего оригинальному тексту, который ощущается во всем, что выходило из-под его пера?»
Перевод сделан старым «четырнадцатисложником»: семь ямбических стоп в строке, и Уилл должен был сознавать их относительную неразработанность. Но английскую поэзию следовало изучать, и, если высокопарная мелодика Ренессанса еще не появилась, сюжетно-тематический материал в ней уже имелся: этому можно было научиться по умело сделанному переводу.
Прекрасный перевод избранных глав «Энеиды» Вергилия сделал граф Сарри и опубликовал в 1557 году, до рождения Шеспира. В нем представлена экспериментальная метрическая система, которая видоизменит все лицо английской литературы и сделает возможным появление елизаветинской драмы в том виде, в каком мы ее знаем.
«Энеида» была переведена белым стихом — форма, которую Сарри изобрел, чтобы передать нерифмованный гекзаметр Вергилия. Конечно, бессмысленно представлять, что случилось бы с елизаветинской драматургией (или мильтоновским эпосом), если бы Сарри не попытался найти удобный размер для передачи латинской эпической поэзии. Кто-то стал бы использовать белый стих, или драмы писали бы рифмованными строфами, которых так много в «Ромео и Джульетте» и «Ричарде II». Но белый стих уже существовал за семь лет до рождения Шекспира, и этого могло бы не быть, если бы англичане не ценили классику так высоко, что хотели ввести ее в английскую поэзию. Новая литература часто рождается из переводов древней.
Можно не сомневаться, что и другие римские поэты, подобно Овидию и Вергилию, вошли в жизнь обитателей Стратфорда: конечно, Гораций, возможно, какие-то стихи Катулла и Лукреция. Что касается прозы, это могли быть Ливий, Цезарь, Тацит (хотя к Тациту следовало относиться с опаской: он слишком часто нарушал правила грамматики мастера Лили). Смесь нравственных поучений и биографических сведений, которая так пришлась по душе елизаветинцам, можно было почерпнуть из «Жизнеописания двенадцати цезарей» Светония. Плутарх — великий моралист, и его «Сравнительные жизнеописания», содержащие двадцать три пары биографий римлян и греков, могли бы как нельзя лучше способствовать повышению образовательного уровня исследующих философский курс, но Плутарх писал по-гречески. Вероятно, позднее Уилл (или, возможно, даже в школьные годы) читал Плутарха в переводе Норда, сделанном с французского перевода Амьё. В своих римских драмах Шекспир точно следовал Норду. Это легко доказать (возьмем наиболее яркий пример), если сравнить описание Нордом барки Клеопатры с той же сценой, написанной Шекспиром белым стихом и удивительно преображающей скупые donnee[6] Норда. Мы видим Уилла, сверяющего свои строки с лежащим перед ним в качестве путеводителя переводом Норда. Таковы прозаические факты; небольшая манипуляция превратит их в поэзию. Холодный Норд (север) превращается в жаркий юг (поскольку речь идет о Египте) несколькими волшебными росчерками пера. Вот перед вами Норд: «…она отправлялась в путь не иначе как на своей барке, по реке Кидн; корма барки была золотая, паруса — алые, а весла — серебряные; флейты, гобои, цитры, виолы и другие инструменты, которые звучали на барке, задавали ритм гребцам. А сама она возлежала под навесом из золотой парчи, как богиня Венера, какой ее обычно изображают живописцы, и по обе стороны от нее стояли прелестные, красивые мальчики, настоящие купидоны, с маленькими опахалами в руках, которыми они обвевали ее. Ее придворные дамы и также знатные дамы, самые красивые из них, были наряжены как нимфы нереиды (это водяные наяды) и как грации; некоторые стояли у руля, другие занимались снастями и канатами барки, которая источала столь удивительно сладостный аромат благовоний, что благоухала вся пристань, заполненная бесчисленным количеством народа. Некоторые следовали за баркой вдоль берега, люди даже специально выбегали из города, чтобы посмотреть на прибытие царицы. Так что в конце концов скопилось столько народа, чтобы только посмотреть на нее, что Антоний, покоившийся на своем императорском ложе, остался один на рыночной площади в ожидании аудиенции…»
