Л. - Герцен был однако революционер...

А. - Очень умеренный, без всяких "бескрайностей". И его страницы о "мещанстве", по-моему, худшее из всего, что он написал, и по полной неопределенности этого понятия, в его произведениях, и, если хотите, по очень неполной искренности. Этот большой писатель был в жизни барином, помнится, Бакунин где-то называет его сибаритом; он очень любил блага "мещанской" цивилизации. Сходное часто бывает и на западе: люди не верят в прочность частной собственности, но чрезвычайно ею дорожат.

Л. - Ну, это подход личный и не очень законный.

А. - Что же дал бы подход исторический? Я предложил бы вам выяснить, кто, с точки зрения Герцена, выражал "мещанские" идеи, например, во французской революции? "Чаяния буржуазии" выражали конституционалисты 1789 года и жирондисты, погибшие на эшафоте. Они что ли были мещане? С Директорией, очевидно, начинается период густого мещанства. Кто же остается? Робеспьер с террористами? Им ли мог сочувствовать Герцен? Я ненавижу эти его страницы, как и режущие у него слух слова о "горьком плаче пролетария", да он правду сказать, и пролетариев в жизни знал очень мало. За все это, кстати сказать, ухватилась не только передовая русская мысль, но и реакционная, которой этот взгляд тоже, по-видимому, очень понравился. Константин Леонтьев прямо писал: "Я ему (Герцену) все эти неудачные и преступные попытки его прощаю искренно уже за то одно, что он первый сказал печатно: "В России никогда конституции не будет, и средний, умеренный либерализм в ней никогда не пустит корней. Это для России слишком мелко. Последние годы нашей политической жизни доказали, до чего был с этой стороны прозорлив этот человек, во многом другом столь кровно виновный перед нами"⁽¹⁹⁸⁾. В своих письмах к Владимиру Соловьеву Леонтьев говорил: "Со стороны же исторической и внешнежизненной эстетики я чувствовал себя несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам. Разумеется, я говорю не о Герцене "Колокола", этого Герцена я в начале б0-х годов ненавидел и даже не уважал, но о том Герцене, который издевался над буржуазностью и прозой новейшей Европы⁽¹⁹⁹⁾. Ну, что ж, ему и в политике была нужна не проза, а поэзия. Интересно, что той же терминологией, но для критики социализма, пользовался иногда и Владимир Соловьев, по крайней мере в "Критике отвлеченных начал". В главе "Хозяйственный элемент общества, социализм и мещанское царство" он в сущности выдвигает против социализма тот же упрек: "Главный грех социалистического учения не столько в том, что оно требует для рабочих классов слишком многого, сколько в том, что в области высших интересов оно требует для неимущих классов слишком малого и, стремясь возвеличить рабочего, ограничивает и унижает человека⁽²⁰⁰⁾. Собственно, это сводится к порицанию "трех комнат с канарейкой и горшками цветов" для рабочего. Над этой - в сущности святой вещью, - над предпосылкой человеческой духовной жизни, над "тремя комнатами" только ленивый не издевался в антисоциалистической литературе.

Л. - Герцен никак не отвечает за выводы, которые из него, в бесспорных или сомнительных цитатах, делал Константин Леонтьев. Не отвечает и за выводы Соловьева или чьи бы то ни было. По-своему Герцен был нетерпим в отношении людей умеренного либерализма (не говорю уже о консерваторах). Напомню вам его отзыв о старом друге Тургеневе в 1863 году после письма Тургенева к Александру II: "Корреспондент нам говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она "прервала все связи с друзьями юности".

А. - Вы напрасно вспомнили эту историю, не украшающую ни Герцена, ни Тургенева, но согласитесь, что тут ничего революционного со стороны первого не было. Была личная обида, сказавшаяся в неприличном выпаде, да разве еще злоба левого либерала, искренно считавшего себя революционером, против правого либерала, иногда, по слабости, слишком подчеркивавшего умеренность своих взглядов.

Л. - Какой же Герцен был либерал? Да и мещанство он определил довольно ясно и вполне правильно признал, что оно русскому национальному характеру не свойственно. В отличие от вас, я эти его страницы отношу не к худшему, а к лучшему из им написанного. Действительно, Россия никогда не будет juste milieu. Так оно и вышло.

А. - Это, конечно, звучит гордо. Только это было сказано для красоты слога. Герцен взял понятие juste milieu в узко-определенном смысле, приданном ему в царствование Людовика-Филиппа. В этом смысле оно тогда к России не относилось, - как не относилось и к другим странам, кроме Франции. Мы эту эпоху пережили в 1905-14 гг., когда девиз "enrichissez-vous" в нашей жизни осуществлялся полностью: огромные состояния у нас в ту пору росли как грибы, и промышленный рост был сказочный; он неизмеримо превышал рост французского национального богатства при "мещанском короле". Правда, наряду с этим росло революционное настроение, были Думы с "народным гневом" и. без народного гнева, где-то за кулисами работали Ленины, Сталины, Троцкие. Но ведь совершенно то же самое было и при Людовике-Филиппе во Франции, в самый разгар juste milieu, и там привело к революции и к весьма "безмерным" июньским дням. В более же общем и широком смысле слова, Россия, как большинство стран в известный период исторического развития каждой, была juste milieu и притом не только в экономическом смысле. В течение столетий она была juste milieu между западом и востоком. Между 1905 и 1914 годами была в чисто политическом отношении juste milieu между, скажем, Германией и Японией, а в культурном отношении между Парижем и Веной: все эти

наши символизмы, акмеизмы, имажинизмы, кубизмы, литературно-художественные кружки, эротические откровения, петербургские "башни" и московские салоны приблизительно года на два отставали от Парижа и на столько же опережали Вену или Мюнхен.

Л. - Как можно отрицать основные факты? Ведь весь смысл русской культуры заключается в том, что она насквозь проникнута противоположной мещанству идеей общественного служения. Ее девиз в своем роде "Ich dien" Фридриха II. Пойду и дальше. С. Л. Франк где-то говорит: "То, что с точки зрения эмпирии кажется лишь бесконечно удаленным идеалом, мечтой о "новом небе" и "новой земле", которые лишь некогда должны явиться или прийти обнаруживается в последней бытийственной глубине в качестве вечной реальности. Иначе и не может быть, ибо все "должное", всякая "ценность" в первооснове бытия совпадают с самой реальностью"⁽²⁰¹⁾. Мысль и тонкая, и в высшей степени русская, одна из самых русских мыслей в истории русской литературы, хотя покойный Франк единственным своим учителем в философии признавал, кажется, Николая Кузанского.

А. - Добавлю, что не на вершинах, а пониже вершин, русской художественной литературы особенно часто за подлинно русское выдавалось то, что в действительности им никак не было. В пору появления "На Дне" сколько было восторгов у бесчисленных в то время поклонников Максима Горького по поводу "русской" философии старца Луки, с его "утешительной неправдой", благодаря которой несчастные люди забывают о своей беде и нужде! Горький никогда никаких своих идей не имел, - я достаточно и читал, и знал его. Старец Лука свою философию позаимствовал у Ибсеновского доктора Реллинга. Он тоже проповедовал "ложь жизни". - "Ложь жизни? Не ослышался ли я?" спрашивает доктора Грегерс Верле. - "Нет, я сказал "ложь жизни". Потому что надо вам знать, ложь жизни есть стимулирующий принцип. Отнимая у среднего человека ложь жизни, вы вместе с тем отнимаете у него счастье". Цитирую по очень плохому переводу; вероятно, в подлиннике это звучит лучше. Недурно звучало и у Горького, он был талантливый человек. Но, во-первых, ради справедливости вернем Ибсену собственность Ибсена, а во вторых, если было что-либо совершенно не соответствовавшее настоящей русской мысли, то именно сознательная проповедь лжи в целях утешения людей. Предоставим философию Горького времени, - говорят ведь (я не вполне в этом уверен), что со временем все попадает на должное место. Будем говорить о вершинах, кажется, нигде разница между вершинами и средним уровнем не была так велика, как в России. Какой именно смысл вы придает принципу "Ich dien"? Если вы имеете в виду политическое или общественное служение, как это иногда прежде делалось, то под этот принцип не подпадает очень значительная часть больших людей, которые создали русскую культуру: многие из них таким служением не занимались или занимались им меньше, чем, например, Диккенс или Виктор Гюго. Если же вы придаете ему характер, религиозный в более узком смысле слова, как это часто делается теперь, то не подпадает другая значительная часть: среди больших людей русского искусства были в немалом числе и люди неверующие. Тургенев, например, незадолго до смерти, высказал Полонскому мысли, проникнутые самым безнадежным материализмом; он не верил в будущую жизнь, в бессмертие души⁽²⁰²⁾. Человеку подлинной веры, Достоевскому, принадлежат "Записки из Подполья", книга нигилистическая - и самая нерусская во всей русской литературе, нерусская прежде всего по полному отсутствию "красоты-добра".