Л. - Я очень люблю и повесть Пушкина, и оперу Чайковского. Но не преувеличиваете ли вы их значения и нет ли у вас умышленного желания ими чрезмерно восторгаться? Это нередко бывает с критиками и очень им вредит; они поддаются гипнозу имен. Напомню вам довольно пренебрежительные слова Римского-Корсакова: "Наклонность к итальянско-французской музыке времен париков и фижм, занесенная Чайковским в его "Пиковой Даме"⁽²³⁸⁾... Пушкинский же рассказ все-таки небольшая вещь.

А. - Я себя проверял и не думаю, чтобы тут поддавался гипнозу. Лев Толстой, достаточно компетентный судья, говорил незадолго до своей смерти об этой небольшой вещи: "Так уверенно, верно, скромными средствами, ничего лишнего. Удивительно! Чудесно!". В самом деле, по уверенности, сжатости и силе есть мало произведений в прозе, равных этой повести. Из ее сюжета легко можно было сделать длинный роман; Пушкин сделал короткий рассказ. К сожалению, пушкинисты, кажется, точно не установили, как именно писалась "Пиковая Дама". Думаю, что она, как и опера Чайковского, была написана сразу, быстро; об этом, быть может, свидетельствуют и две-три мелких погрешности, выделяющиеся и режущие в удивительном языке этого шедевра. При длительной отделке, Пушкин едва ли бы говорил о  "суетных увеселениях" петербургского света, он не сказал бы: "Германн трепетал как тигр", - ему не свойственны были ни банальные слова, ни фальшивые образы. Это, конечно, мелочи. С самого начала, короткие, даже по звуку мрачные, фразы "Пиковой Дамы" готовят к чему-то очень значительному: "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно"... Так же написана и последняя глава в игорном доме: "В следующий вечер Германн опять появился у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтобы видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной... Германн стоял у стола, готовясь один понтировать против бледного, но все улыбающегося Чекалинского... Это похоже было на поединок"... Удивительно и в чисто словесном смысле, без восторга читать нельзя. У нас Пушкин положил начало всему, всем видам поэзии и прозы. Так и здесь. Достоевский сказал: "Мы все вышли из гоголевской "Шинели". С большим правом он мог бы сказать: "Мы вышли из "Пиковой Дамы". Несмотря на краткость рассказа, в нем все люди живые. Живой даже Томский, которому едва ли отводятся две страницы, живой Чекалинский, - ему отведено несколько строк. Живая и Лизавета Ивановна, прообраз Сони "Войны и Мира". Из старой графини Анны Федотовны вышли чуть не все брюзжащие, капризные старухи русской литературы. А что сказать о самом Германне? Достоевский недаром им восхищался и называл его лицом необыкновенным. В Германне уже дан целиком Раскольников. Собственно и идея та же. Оба идут на преступление ради денег, но сами по себе деньги им и не нужны; это самообман, если не обман-просто. Раскольников строит на Наполеоне свою философию. Пушкин не случайно два раза подчеркивает физическое сходство Германна с Наполеоном. И он, и Раскольников гордецы и честолюбцы. Но как они предполагают удовлетворить свое честолюбие, - непонятно. Чем же они стали бы, если б разбогатели? Их проблематическое богатство никак честолюбия удовлетворить не могло бы. Раскольников не ждал, конечно, у мелкой ростовщицы больших денег. Три карты в случае удачи могли бы дать Германну двести восемьдесят две тысячи. Столь скромным состоянием честолюбия не насытишь, а для обыкновенной карьеры было достаточно и того, что у него было перед началом игры. Что же дал бы ему выигрыш? Что дали бы Раскольникову нищенские "драгоценности" старухи? В какие Наполеоны он мог бы с ними выйти! В "Пиковой Даме" все вообще непонятно и таинственно, начиная с мелочей. Был ли Чекалинский шулером? Он "провел весь век за картами"... "Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей"... Понимай как знаешь. Точно так же и автор "Войны и Мира" не сказал, шулер ли Долохов. Сообщено только, что Долохов "употреблял для игры" бывшего приказного Хвостикова, - тоже понимай как знаешь, хотя и немного яснее, чем у Пушкина. Кстати, и в приемах обоих игроков сходство иногда доходит до повторения выражений. Чекалинский говорит Германну: "С моей стороны я, конечно, уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов прошу вас поставить деньги на карту". То же самое говорит Долохов: "Господа, прошу класть деньги на карты". Один из игроков сказал, что, он надеется, что ему можно поверить. - "Поверить можно, но боюсь спутаться, прошу класть деньги на карты", - отвечал Долохов. Это тоже мелочи: не все ли равно, честно ли играл Чекалинский? Но в "Пиковой Даме" тщательно скрыто и "главное". Любил ли Германн Лизавету Ивановну или нет? Как будто не любил, - сама Лизавета Ивановна пришла к мысли, что "все это было не любовь! Деньги - вот чего алкала его душа!". Однако о Германне же сказано, что его письма к бедной барышне "уже не были переведены с немецкого. Германн их писал вдохновенный страстью". Какой именно страстью, только ли страстью к игре, - не указывается. Не вполне ясно даже и то, влюблена ли в Германна Лиза. Она очень быстро успокоилась после драмы и вышла замуж. Да не разъясняется и самый сюжет повести: был ли секрет у старой графини, или же весь рассказ о Сен-Жермене - сплетня? Все непонятно и таинственно. Зачем эти эпиграфы к главам, неизвестно у кого взятые (только под одним подпись - и какая: Сведенборг!). В своей повести "светлый" Пушкин устроил какой-то почти незаметный общий погром. Все хороши! Не остановился и перед людьми церкви. Над телом старой, выжившей из ума, всем осточертевшей, всех угнетавшей развратницы архиерей "произнес надгробное слово". В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим умилительным приготовлением к христианской кончине. "Ангел смерти обрел ее, - сказал оратор, - бодрствующей в помышлениях благих и в ожидании жениха пополунощного". Пушкин незаметно иронизирует и над читателями. "Заключение" он пишет так, как и до него, и после него писались десятки повестей: "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние"... "Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине"... И уж совершенное (только противоположное) издевательство над читателями в словах о том, что благодаря новейшим романам Германн "это уже пошлое лицо"! Ни в каких "новейших романах" такого "пошлого лица" не быль. Германн лицо новое и, конечно, во многих отношениях необыкновенное, воплощающее огненное воображение в сочетании с навязчивой идеей. Об этом вскользь говорит и сам Пушкин: "Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как и два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место"... Во имя чего же ирония, вообще Пушкину мало свойственная?

Л. - Вы хотите сказать: во имя Платоновского принципа?

А. - Смысл повести в пересечении этой идеи с идеей случая. Ни мудрости, ни красоты, ни добра не было. Тем не менее все как будто шло превосходно. Германн секрет старой графини узнал, сорок семь тысяч выиграл в первый день. Девяносто четыре тысячи выиграл во второй день. Но вот на третий день "обдернулся": вместо туза положил все деньги на пиковую даму. Случай! И как изумительно это вышло у Чайковского! Разумеется, я не смею спорить с Римским-Корсаковым. Но, он, во-первых, был современником и "собратом", т. е. соперником по любви публики, - к несчастью, отношения между большими людьми в искусстве, современниками или представителями смежных поколений, почти неизменно напоминают отношение госпожи Монтеспан к г-же Мэнтэнон, сменившей ее в милостях Людовика XIV. А во-вторых, автор "Снегурочки" и "Садко", при всем своем таланте, был не очень глубоким "философом". Он ни в чем не сомневался: Стасов все объяснил... Музыкальная философия "Пиковой Дамы" посложнее и "Града-Китежа". Какая тут "итальянщина"! Я не пойду вслед за талантливым историком оперы, который усмотрел в сцене в спальной графини ее мистическое венчание с Германном. Не могу согласиться и с теми, кто считает эту оперу венцом религиозной музыки Чайковского. Не знаю даже, был ли он по-настоящему верующим человеком. Возможно, что не был, - тогда с большой горечью, как все неглупые и не слишком поверхностные атеисты. Но скорее, по-своему, верующим человеком был. Великий князь Константин Константинович предложил ему написать "Реквием". Чайковский отказался и ответил интересным и даже замечательным письмом: "В "Requiem" много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе. Простите, Ваше Высочество, - но осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга, того преклонения перед Создателем и источником всякого блага, - которые вдохновили бы меня. Я с величайшим восторгом попытался бы, если б это было возможно положить на музыку некоторые евангельские тексты. - Например, сколько раз я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные" и потом "Ибо иго мое сладко и бремя мое легко". Сколько в этих чудных простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слезы горести и облегчить муки страдающего человечества"..⁽²³⁹⁾