Ходили Франка, Рысек и Аля, которые погибли через несколько месяцев. Франка, с широким плоским лицом, с великолепными ногами, обожавшая Баха и джаз, Рысек — композитор, худощавый, изящный. Но речь не о них. Речь о Зигмунте, маленьком, неприметном пареньке из глубокой провинции, несколько высокомерном, которого не очень любили. Иногда он приходил ко мне, и пани X., у которой я снимала комнату, утверждала, будто он ко мне неравнодушен. Не думаю, что это было так. Думаю, что Зигмунт просто отчаянно нуждался в дружбе, которая из-за сухости манер всякий раз обходила его стороной. Он был на курс старше меня, мы знали, что он много работает и играет целые дни напролет. К экзамену он готовил большую и трудную программу. Я не раз обещала, что зайду и послушаю — он жаждал похвал и восторгов, — но, занятая экзаменами, а более всего любовью, откладывала визит со дня на день.
Я пришла в середине июня, где-то вскоре после пятнадцатого числа. О войне говорили громко и с тревогой.
Обставленная со вкусом комната — книги, картины, цветы; Зигмунт был педантом с развитым чувством прекрасного. Я присела на тахту и слушала Третий концерт Бетховена. Играл он очень хорошо — уверенно, мощно, техника длинных, гибких пальцев была безупречна. Но, как говорят, без души. Когда он закончил, я сказала: все отлично, все «на месте». Мне показалось, он доволен.
Несколько дней спустя уже шла война. В первые дни я узнала страх перед бомбами, детский и смешной по сравнению со страхом последующих дней — страхом перед людьми.
Крытые брезентом грузовики мчались по улицам города, увозя евреев в неизвестном направлении. Смерть стала будничным делом, о ней говорили вслух, в очереди за хлебом, а страх — естественным состоянием. В квартирах звучали первые, базовые слова нового языка: aufmachen, raus, los[13]. У людей изменился внешний вид — новый взгляд, новая походка, новая складка у губ.
Я встретила Зигмунта. Он тоже показался мне другим. Сказал, что три недели назад его взяли прямо из квартиры, он думал, это конец, но нет, работает за городом, ровняя там площадку под аэродром. Я ответила, что это редкая удача, а он едва заметно, странно улыбнулся. Мы расстались быстро. У кого в ту пору доставало терпения на дружеские разговоры, на интерес к чужой судьбе! Мы были эгоистами.
Я свернула на боковую, безлюдную, а потому безопасную улицу, и лишь тогда мне вспомнилась одна деталь во внешности Зигмунта. Его лицо отливало синевой, было покрыто пятнами.
Некоторое время спустя я оказалась в районе, где он жил. Смертельно уставшей от мытья полов в ратуше — счастливого финала уличной облавы, — мне захотелось музыки.
Я зашла к Зигмунту. На мой стук никто не ответил. Я крикнула:
— Открой, это я! — и нажала на ручку.
В комнате царил полумрак, занавески на окнах были задернуты. Зигмунт лежал на тахте. Он не встал мне навстречу и не пошевелился. Сдавленным голосом сказал:
— Входи, входи… — и продолжал лежать неподвижно, не говоря ни слова.
— Я разбудила тебя?
— Я не спал.
— Я проходила мимо и подумала, может, ты мне что-нибудь сыграешь… Но не буду тебе мешать, зайду в другой раз.
Я уже повернулась к двери, когда он внезапно соскочил с тахты, сел за рояль, поднял крышку клавиатуры и, не тратя ни секунды, не раздумывая, не сосредоточиваясь, как обычно бывает перед игрой, лихорадочно сыграл два коротких до-минорных пассажа. Они прозвучали как вскрики. Я вздрогнула, мне сделалось холодно. Ничего сухого не было в этой игре, ничего искусственного — то была чистая, проникающая в сердце музыка. Я забыла обо всем и слушала Третий концерт Бетховена.
Зигмунт закончил первую часть, подождал, пока стихнет последний звук (он был педант), и, вместо того чтобы, как я ожидала, взять тихий аккорд в ми-мажоре, открывавший вторую часть, сказал:
— Знаешь, они нас там ужасно бьют.
Я не сразу поняла, не знала, что ответить. Меня охватил страх.
— Ужасно, — повторил он. — И пинают. Смотри…
Он расстегнул рубашку на груди. В полумраке я мало что могла увидеть, но вспомнила его лицо.
— Так зачем же ты ходишь туда?
Он молчал. Сидел, согнувшись, сжав голову руками.
— Вначале нас было двадцать, — сказал он наконец. — Осталось четырнадцать.
— А те, другие?
— Да, да… Всех…
— Не ходи туда больше!
— Они записали наши адреса, они придут за мной…
— Может, не придут… Не ходи туда…
— Каждый день я говорю себе: не ходи, рискни… И каждый день туда возвращаюсь… Перед твоим приходом я лежал и думал, как они будут бить меня завтра.
— Зигмунт! — крикнула я. — Что с тобой? Опомнись… Так нельзя… Ты болен!
— Знаю, что нельзя, ты права… Но не могу… Не сумею…
— Зигмунт, — сказала я уже тихо и спокойно, — сделай что-нибудь, защищайся, слышишь? Ты должен что-нибудь сделать… Тебе надо как-нибудь…
Он улыбнулся. Я почувствовала: это снисходительная улыбка человека, смеющегося над детскими глупостями.
Зигмунт погиб. Не знаю когда, не знаю где. Он не входил в круг близких мне людей, и признаюсь честно: после войны, услышав о его смерти, я приняла это известие с довольно равнодушной грустью. Столько близких, столько дорогих людей приходилось оплакивать…
Замкнутый круг
Zamknięty krąg
Пер. Ю. Русанова
Грузовик миновал последние городские дома и выехал на пустое шоссе. Асфальт был распахан гусеницами танков, деревья у дороги — поломаны или согнуты пополам. Но достаточно было посмотреть в сторону, перескочить взглядом придорожную канаву, чтобы оказаться в прежнем, довоенном мире. На полях ничего не изменилось. Восходящее солнце осветило ниву, трава желтела лютиками, а мириады маргариток напоминали лохмотья снега, который зима по рассеянности забыла прибрать.
Юзеф сидел, глядя на поля и луга. Вид зелени и цветов возымел неожиданный эффект — он был человеком, равнодушным к красотам природы, — неожиданный и успокаивающий. Его, впервые с незапамятных времен, даже охватило желание прилечь в тени дерева и глубоко вдохнуть. Это было странное желание, если вспомнить, что Юзефу, бухгалтеру по профессии, бывшему сотруднику крупной фирмы, давно уже перевалило за сорок и в своей упорядоченной трудовой жизни он никогда не страдал сентиментальными капризами.
Даже чтобы представить мысленно его худую фигуру в темной одежде возле груши или яблони, требовалось богатое воображение. Этот персонаж был уместен на городской брусчатке или за столиком кафе, но никак не на поле с маргаритками. Однако он мог дать отпор каждому, кто назовет его желание странным, поскольку был убежден, что давно уже скучает по зелени и сени деревьев, вот как сейчас, когда (сидя на чемодане и с трудом удерживая равновесие на каждом ухабе разбитой дороги) спасается бегством в родное местечко, которое покинул добрых двадцать лет назад и куда за эти двадцать лет приезжал всего раз в год, на праздники к родителям.
Никто из попутчиков не обращал внимания на мир за придорожной канавой. Мужчины играли в карты, а девушка сидела с закрытыми глазами, прислонившись к кабине шофера. Юзеф, хоть и не обменялся с ней ни единым словом, почувствовал, что судьба у них схожая. Мужчины же возвращались из поездки, которую можно было бы назвать торговой, если бы содержимое их пакетов и коробок не было краденым.
Лица у попутчиков Юзефа были красные и обрюзгшие — несмотря на ранний час, они не побрезговали выпивкой. Игра в «очко» сопровождалась пьяными выкриками.
Перед отъездом Юзеф перекинулся парой слов с одним из них — когда заплатил за билет до города 3. кругленькую сумму, в несколько раз превышавшую цену обычного билета на поезд. Но речь шла не об этом. Цена не обсуждалась — следовало не только заплатить, но и поблагодарить за возможность проехать нелегально. Евреи не имели права покидать город без пропуска. А пропуска не выдавали. Человек, которому Юзеф заплатил за поездку, потомок известной в 3. семьи хулиганов и воришек, посмотрел на него уважительно и спросил, не сын ли он того бородатого, что держал магазин около костела, а когда Юзеф ответил утвердительно и в свою очередь спросил, все ли в порядке у родителей, тот ответил, что да, пока что живы. Сказав это, он достал из кармана фляжку водки и предложил Юзефу выпить. Отказ встретил громким смехом:
