– Ты тут? – спросила мама, отметив мое долгое молчание.

– Да, конечно.

– Тебя что-то отвлекло?

Несвоевременные размышления. Болтливость сознания. Но это единственное средство, которое способно помочь мне оставаться самим собой.

– Все хорошо, ма.

– Догадываешься, как звучат твои слова?

О, мы немножко ехидничаем? Хороший знак. Сожаления о возрасте ушли в тень, уступив место почти что юношеской дерзости.

– А как они звучат?

– Мантрой. Только непонятно, кого ты заклинаешь, меня или себя.

На самом деле я всего лишь констатирую факт, не более. Если бы все было «плохо», промолчал бы или честно признался в посетивших меня неприятностях, одно из двух. Но врать… Зачем? Не люблю таинственность и предпочитаю честно рассказывать о своих достоинствах и недостатках, если хочу продолжить знакомство, а не разбежаться по разным сторонам света.

Хотя вполне возможно, что в моей жизни просто не появилось пока человека, перед которым я хотел бы предстать в наилучшем, а не реальном свете.

Сентябрьский воздух пронзителен и невыносимо прозрачен. Ни одно время года не может в этом поспорить с осенью: зима ослепительна, весна туманна, лето наполнено знойным маревом, застилающим глаза. И только пора подведения итогов кристально чиста, начиная от листвяного ковра под ногами и заканчивая видимой нам стороной небесного купола.

Клёны Ноймеердорфа все как один начали менять зеленые плащи на золотые. Пройдет пара недель, и в роскошных кронах не останется ни единого напоминания о прошедшем лете, а еще через месяц дворники сгребут в небольшие кучки последние остатки некогда пышных нарядов. Да, осень вовсю уже орудует в предместьях Ройменбурга, день за днем захватывая все новые и новые территории. Позже всего она ступит на мостовые центральной части города, да и то совсем ненадолго, до первого снега, а потом передаст бразды правления зиме. Но даже в каменном лесу подпирающих друг друга домов можно точно сказать, какой сезон на дворе, если поднять голову и посмотреть вверх, в небо, невозможно высокое и ослепительно чистое. Вот только люди чаще предпочитают смотреть под ноги. Потому что не хотят поскользнуться на покрытых испариной конденсата камнях…

К романтично-философскому антуражу чудесно подходит ненавязчивый аромат любой чайной смеси, гордо именующейся «Эрл Грей», поэтому я, привычно повоевав с дверным замком, первым делом отправился на кухню, чтобы в тишине пустого салона подкрепить лирическое настроение чашечкой горячего чая. Хотя «чашечкой» моего фарфорового монстра назвать трудно, и леди Оливия каждый раз, оказавшись за кухонным столом вместе со мной, трагически приподнимает брови и скорбно поджимает губы, поскольку искренне не понимает, как можно выпить столько жидкости за один присест.

Щелчок отключившегося чайника прозвучал одновременно с хлопком входной двери, а еще через минуту на кухню ввалилась Ева, как обычно растрепанная и голодная. Не в кобылу корм, сказали бы супруги Эйлер, став свидетелями повседневной трапезы моей напарницы, но меня давно уже не удивляла прожорливость фройляйн Цилински, никоим образом не отражавшаяся на объемах худощавого тела.

Типичный признак медиума – способность уничтожать всю еду в пределах досягаемости путем принятия внутрь и не набирать ни грамма лишнего жира. Вообще ни одного лишнего грамма. Собственно, если бы меня, скажем, отправили на поиски потенциальных чтецов чужих мыслей, я бы руководствовался именно упомянутым признаком. Раньше. Лет шесть назад. Теперь все стало гораздо проще и гораздо скучнее.

– Случаем, сегодня гостинцев нет? – жадно облизнулась Ева, обшаривая взглядом кухонные шкафы.

– Зачем спрашивать, если в вопросе уже содержится ответ?

– Значит, перекусить нечего…

– Совершенно.

Фройляйн Цилинска печально взгромоздилась на высокий стул и протянула:

– Жа-а-аль.

– Каждый день есть сладости вредно.

– Тебе – конечно, вредно! А мне… У меня без сладкого мозги не работают!

Если верить изысканиям ученых, мозговая деятельность каждого человека без исключения осуществляется примерно по одним и тем же правилам и законам, стало быть, слова моей напарницы можно принять либо за оскорбление, либо за наивную простоту. Но делать выбор и принимать решение – слишком трудоемкий процесс. Лучше продолжить легкомысленную болтовню.

– Ты собираешься работать головой прямо сейчас?

– Нет. А что? – насторожилась Ева.

Я помахал в воздухе выуженным из кармана пиджака кульком леденцов:

– Вот когда соберешься, тогда и…

– Да-а-ай!

– Только одну.

– Жадина!

Она засунула конфету за щеку, но все равно скорчила недовольную физиономию и, чтобы у меня не оставалось ни малейших сомнений относительно глубины нанесенной обиды, нажала кнопку дистанционного пульта, впуская на кухню новости изо всех уголков мира. Но в этот раз беготни по каналам не состоялось, потому что…

– Мы ведем прямо йрепортаж с места события, – доверительно, напористо и слегка взволнованно сообщила молоденькая журналистка, тискающая в руках микрофон. – Полиция прибудет с минуты на минуту, а пока мы имеем возможность показать вам… Убедительная просьба к родителям: выключите телевизор или уведите детей подальше от экрана!

Дурацкая дань цензуре. Детская психика все равно пострадает, не от ужасного зрелища, так от самого запрета, а телевизионная братия ни за что не откажется от широкого показа «кровавых» новостей. Это же рейтинги, приток рекламодателей, процветание телеканала… Деньги, деньги, деньги, ничего, кроме денег. Жестокие времена, жестокий мир. Но горячо и страстно осуждать не могу, поскольку и сам не бессребреник.

«Какая удача! Наконец-то и нам досталось хоть что-то вкусненькое. С барского стола объедки, но все же… Хелен с ума сойдет от зависти! Ну и поделом ей: не хотела работать с утра пораньше, вот и пролетела мимо славы…»

Лучше бы вы, фройляйн, хоть на мгновение задумались о том, что показываете с экрана. Слава, желание утереть нос друзьям и врагам… А где сочувствие? Где сопереживание? Где хоть немного жалости к пострадавшим? Надеюсь, это не очередная авария на перекрестке Нойбау и кольцевой? Лично мне с лихвой хватило прошлого раза. Воскрешать в памяти тогдашние впечатления не хочу.

Камера, выдержав лицемерно вежливую паузу, переключилась, вместо оживленно тараторящей женщины показав… Другую женщину, но словно по заранее задуманному и воплощенному неизвестным режиссером контрасту молчаливую. Вернее, умолкшую навсегда.

После падения с высоты человек почти всегда выглядит ломаной куклой, но сейчас нам демонстрировали явное исключение, которое язык, впрочем, не поворачивался назвать «счастливым». Женщина, лежащая у входа в «Сентрисс», казалась жертвой обморока. Словно шла через площадь, почувствовала себя дурно и тихо опустилась на мостовую. Если бы не кровь, ручейками разбегающаяся от тела по швам каменной плитки, трудно было бы поверить в произошедшее несчастье. А руки… Пожалуй, впервые вижу, чтобы кто-то, самостоятельно или с чужой помощью бросившийся вниз, крепко обхватывал себя руками. Да, точно, впервые. Так не бывает. Не должно быть.

«Все кончено… Надежды больше нет…»

Печальная боль или болезненная печаль. Они останутся, пока тело не остынет, и смогут быть прочитаны любым медиумом, отважившимся на подобное сумасшествие. Да, все действительно завершено. За порогом смерти нас ничего не ждет.

Камера оторвалась от созерцания бездыханного тела и скользнула по лицам зевак. Любопытствующие находятся всегда, даже в самом укромном и безлюдном уголке города, а уж на одной из главных площадей количество народа, особенно в начале рабочего дня, зашкаливает все мыслимые пределы.

«Бедняжка… За что же ее так?..»

«Слава господу, на меня не свалилась!..»

«Неужели кто-то выкинул из окна? Вот потеха…»

«Обкуренная наверняка! Развелось их тут… Куда смотрит магистрат, интересно?..»

«Ну вот, сейчас опять прискачет полиция, все оцепят, всю торговлю псу под хвост пустят…»