Такие выводы были доложены царю. После этого Николай I отменил прежний порядок ссылки в Соловки. Как уже отмечалось, до XVIII века этим правом пользовались, кроме царя, патриарх, митрополиты, епископы, а позднее ссыльных стали отправлять в монастырь по резолюциям синода и распоряжениям тайной розыскных дел канцелярии. С 1835 года высылать в Соловецкий монастырь можно было не иначе, как только «по высочайшему повелению». Местное духовенство через епархиальное начальство возбуждало ходатайство о ссылке того или иного человека в Соловки. Дело доводилось до обер-прокурора синода, тот докладывал царю, последний принимал решение. Изменено было положение находившихся на Соловках арестантов: 7 человек были освобождены из заключения, а 15 определены рядовыми на военную службу.

После ревизии Озерецковского арестантское отделение Соловков опустело, но продолжалось это недолго. С 1836 года камеры стали опять заполняться.

В 1836 году соловецкий игумен Иларий поставил перед синодом вопрос о выводе из тюремного здания стражи. Свою просьбу старец обосновывал тем, что в остроге караульной команде «быть неприлично, при том беспокойно и утеснительно для нее». Синод согласился с этими доводами. К 1838 году на арестантском дворе построили новое двухэтажное здание казармы, в которое вывели из острога инвалидную команду. Остались там только часовые.

В 1838 году неофициальный визит на Соловки нанес бывший когда-то декабристом архангельский гражданский губернатор А.Н. Муравьев. Как экскурсант он осмотрел на острове «тамошние древности и библиотеку», а также острог. Тюрьма произвела на Муравьева удручающее впечатление. Губернатор предложил построить для арестантов на монастырском дворе особый флигель и тем «сделать несчастным такое необходимое облегчение». Соловецкий архимандрит забаллотировал это предложение и со своей стороны выдвинул идею расширения «теперешнего арестантского здания», что было бы, по его мнению, «и дешевле особого флигеля и гораздо удобнее»[71]. Синод одобрил инициативу настоятеля.

К 1841-1842 годам по проекту архитектора Щедрина здание соловецкой тюрьмы было увеличено надстройкой третьего этажа, что дало еще 9 камер, но сделало острожный дом выше крепостной стены.

Игумен Иларий не щадил розовых красок, когда перечислял «удобства» выстроенного им острога. Камеры темницы он называл «комнатами», не лишенными домашнего уюта. Как достижение отмечал то, что «всякий содержащийся имеет необходимую единообразную мебель, вещи и даже единообразную недавно мною устроенную одежду».

Описывая «прелести» тюремного замка, архимандрит говорит, что ужас перед Соловками исчез якобы при Николае I: «Давно не слышно здесь звука цепей, нет страшных подземельев и погребов, где страдало человечество, где наказывалась злоба и пороки, а нередко и невинность. Это несчастное время осталось теперь только в воспоминании нашем и время просвещения изгладило уже следы его».

Однако в рассуждениях архимандрита есть одна неточность. Он настоящее соловецкой тюрьмы называет ее прошлым. Сам факт существования огромной трехэтажной гробницы на Соловках в XIX веке свидетельствовал о том, что «несчастное время» не миновало, что порядки инквизиционных времен не канули в Лету.

Даже в середине 70-х годов соловецкая тюрьма производила на путешественников отвратительное впечатление. «Эта сырая каменная масса внутри сырой каменной стены переносит разом за несколько веков назад», — говорил о тюрьме Вас. Ив. Немирович-Данченко, брат известного театрального деятеля. Писателя охватил «суеверный страх», когда он вошел внутрь тюрьмы: «Узкая щель без света тянулась довольно далеко. Одна стена ее глухая, в другой — несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы, и между ними две решетки. Все это прозеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание. Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодезя»[72].

В режиме соловецкой тюрьмы заметных изменений в XIX веке не произошло. Верно, что исчезли пытки, забыты были батоги, шелепы, плети и «нещадное битье» колодников, но сохранились цепи, веревки, ручные и ножные кандалы, избиение арестантов и «смирение» их голодом, чего не было даже в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Втихомолку использовались старые, уже известные читателю, внутристенные казематы и каменные мешки Корожанской и Головленковой башен, темные клети на Анзерском скиту, а также земляные тюрьмы.

В XIX веке, как и в XVIII, на Соловки обыкновенно ссылали людей без указания срока или с пометкой «навсегда». Этим объясняется длительность пребывания многих арестантов в тюрьме и устойчивый состав ссыльных.

Есаул войска донского Евлампий Котельников «за распространение вредных толкав о вере и богопротивные деяния» просидел в тюрьме 28 лет! Крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев «за оскопление себя и своего господина» провел в монастыре 62 года — с 1818 по 1880, из них 48 лет он маялся в одиночном заключении. Но, оказывается, и это не предел. Своеобразный рекорд установил «вечный узник» крестьянин Вятской губернии Семен Шубин. За старообрядчество и «произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов» его мучили заключением целых 63 года — с 1812 по 1875.

В отличие от прежних времен в XIX веке среди присылаемых на Соловки ничтожно малое число поступало на поселение среди братии. Абсолютное большинство прибывало в арестантское отделение, то есть в тюрьму, часто с припиской «в черные монастырские работы» или «в монастырские работы вместо штатного (платного. — Г. Ф.) служителя, но под воинской стражей». Иными словами, в XIX веке в монастыре сохранялся каторжный труд, в том числе и детский.

Так, например, 11 июня 1829 года в соловецкую тюрьму заключили 10-летнего «казачьего сына» Ивана Панасенко за убийство им восьмимесячной крестьянской дочери. Велено было содержать ребенка 15 лет в тюрьме «под крепким караулом с употреблением во всякие монастырские тяжелые работы», а после окончания срока «водворить его на местожительство, где по ревизии записанным состоит»[73]. Едва ли можно сомневаться в том, что девочка была убита по неосторожности, случайно. Тем не менее неумышленный убийца был заключен в тюрьму и пробыл в ней 6 лет. Только после ревизии Озерецковского его сдали в солдаты.

На такой же срок был сослан в 1814 году в Соловецкий монастырь 11-13-летний грузинский крепостной мальчик Симонике Ломатадзе за участие в убийстве помещика Шнеля[74].

О характере и тяжести монастырских каторжных работ говорит положение штатных монастырских служителей[75].

В июне и в сентябре 1834 года на имя царя поступили две коллективные жалобы штатных монастырских служителей, рисующие яркую картину подневольного труда и бесправия приписанных к «святой обители» крестьян.

Штатные служители писали, что работают они в монастыре вдали от своих сел, «по 30 и по 40 с лишком годов, то есть до самого изнеможения». Домой на побывку их отпускали через три — пять лет партиями по четыре-пять человек и то лишь в зимнее время, когда они не могли помочь семьям по хозяйству, от чего последнее терпело нужду и разорялось. Даже на женитьбу служителя требовалось согласие архимандрита. Дети рабочих, достигшие совершеннолетнего возраста, поступали в распоряжение монастыря и должны были вместе с отцами впрягаться в каторжный труд на братию. В летнее время служители работали с 3 часов утра до 9 часов вечера. Работы были «чрезмерно отяготительны, а при том несоответственны по скудно поставляемой пище». Не освобождали крестьян от работ и зимой, в морозы и пургу. Даже в праздничные дни гнули спину на дом «святых угодников» Зосимы и Савватия, а потому у служителей не было свободного времени «для починки платья и обуви». За невыполнение дневной нормы выработки служителей наказывали. За каждый пропущенный по болезни день удерживали по 30 копеек из 40-70 рублевого годового жалованья!