– Что ты тут делаешь одна в темноте?
Он подхватил ее на руки и понес наверх, в кровать, и Элизабет всю ночь не сомкнула глаз, вспоминая в мельчайших подробностях, как его руки прижимали ее к себе.
После этого случая она каждую ночь спускалась вниз и, сидя в кабинете, ждала, когда он придет и отнесет ее наверх, но этого больше не повторилось.
Никто никогда не говорил с Элизабет о ее матери, но в гостиной висел большой портрет Патриции в полный рост, и Элизабет часами могла смотреть на него. Затем она оборачивалась к зеркалу. Уродина! Зубы ее были стянуты пластинами, и она выглядела как пугало. «Понятно, почему отец не любит меня», – думала Элизабет.
У нее вдруг неожиданно проснулся зверский аппетит, и она начала быстро набирать в весе. Причина была смехотворно простой: если она будет толстой и уродливой, думала она, никто не станет сравнивать ее с матерью.
Когда Элизабет исполнилось двенадцать лет, она стала ходить в закрытую частную школу на Ист-Сайд в Манхэттене. Ее туда на роскошном «роллс-ройсе» привозил шофер. Она входила в класс и сидела там молчаливо и угрюмо, занятая своими мыслями, не обращая внимания на окружающих. Она никогда не задавала вопросов. Когда спрашивали ее, не знала, что отвечать. Учителя вскоре перестали обращать на нее внимание. Обсудив между собой ее поведение, они единодушно пришли к убеждению, что она самый избалованный ребенок в мире. В конфиденциальном годовом отчете директрисе учительница Элизабет писала: «Нам так и не удалось достигнуть каких-то значительных успехов с Элизабет Рофф. Она чурается своих сверстников и не принимает участия в классных мероприятиях, но трудно сказать, делает ли она это потому, что не желает прилагать никаких усилий, или потому, что не способна выполнять никаких заданий. Она надменна и эгоистична. Не будь ее отец одним из основных благотворителей школы, я бы настоятельно рекомендовала немедленно исключить ее».
Расстояние между этим годовым отчетом и реальностью равнялось многим световым годам. Правдой же было то, что у Элизабет не было брони, которая бы надежно защитила ее от ужасного одиночества, полностью поглотившего ее. Ее переполняло глубокое чувство своей собственной ненужности, и она боялась искать себе друзей из страха, что те сразу поймут, насколько она ничтожна и нелюбима. Она не была надменной, она была патологически застенчивой. Она чувствовала себя чужой в том мире, где обитал ее отец. Она чувствовала себя чужой всюду и везде. Ей претило, что ее привозят в школу на «роллс-ройсе», так как внушила себе, что не заслуживает этого. В классе она знала ответы на вопросы, которые задавали учителя, но не смела раскрыть рта и тем самым обратить на себя внимание. Она любила читать и ночью, в постели, буквально проглатывала книгу за книгой.
Она часто грезила наяву. О, что это были за мечты! Вот она с отцом в Париже, и они катят по Булонскому лесу в экипаже, и он приглашает ее в свой рабочий кабинет, огромную залу, похожую на собор Св. Патрика, и люди то и дело начинают входить к нему с важными бумагами на подпись, а он прогоняет их, говоря:
– Вы, что, не видите, что я занят? Я беседую со своей дочерью Элизабет.
Вот они с отцом в Швейцарии, скользят на лыжах вниз по склону, холодный ветер обжигает им лица, и вдруг отец падает и вскрикивает от боли, так как сломал себе ногу, и она говорит:
– Не беспокойся, папа! Я позабочусь о тебе.
И она стремительно мчится к больнице и говорит:
– Быстро! Мой отец сломал себе ногу.
И тотчас дюжина врачей в белых халатах привозят его в операционную, и она рядом с ним, у его кровати, и кормит его с ложечки (видимо, все-таки он сломал себе руку, а не ногу), и в палату входит ее мать, каким-то образом ожившая, а отец ей говорит:
– Патриция, я не могу тебя принять. Видишь, я разговариваю с дочерью.
Или они живут на вилле на Сардинии, слуги их покинули, и Элизабет собственноручно готовит ему обед. Он просит добавки после каждого блюда и говорит:
– Ты готовишь гораздо лучше, чем твоя мать.
Сцены с отцом обычно завершались одним и тем же эпизодом. В прихожей раздавался звонок, и в комнату входил высокий мужчина, гораздо выше отца, и начинал умолять Элизабет выйти за него замуж, а отец говорил:
– Элизабет, пожалуйста, не покидай меня. Я не могу без тебя.
Из всех домов, в которых росла Элизабет, больше всего она любила виллу на Сардинии. Вилла была не самой большой из владений Сэма Роффа, но одной из самых красивых и приятных. Остров Сардиния сам по себе манил ее. Опоясанный скалами, он величественно выступал из моря в 160 милях к юго-западу от итальянского берега – восхитительная панорама гор, моря и зеленых долин. Его огромные вулканические утесы вышли из глубин первозданного моря тысячи лет назад, береговая линия плавным полукругом уходила в неведомые дали, и Тирренское море голубой каймой обступало его со всех сторон.
Элизабет дышала и не могла надышаться особыми запахами острова, морских ветров и лесов и желто-белой macchia, знаменитого цветка, запах которого так любил Наполеон. На острове в изобилии росли кусты corbeccola, доходившие высотой до шести футов, – их ягоды по вкусу напоминали землянику – и quarcias, огромные дубы, кору которых поставляли на материк, где из нее делали пробки для винных бутылок.
Она любила слушать поющие скалы, таинственные огромные валуны с пробитыми в них насквозь отверстиями. Когда дули ветры, скалы издавали жуткий плачущий звук, словно стенали загубленные души.
Ветры! Элизабет знала их все наперечет. Мистраль и penente, трамонтана и grecate, и ветры с востока. Мягкие ветры и свирепые ветры. И ужасный сирокко, теплый ветер из Сахары.
Вилла Роффов на Коста-Смеральда, над Порто-Черво, на вершине морского утеса, скрытая зарослями можжевельника и дикой, с горькими плодами, сардинской оливы. Сверху открывался великолепный вид на бухту, располагавшуюся глубоко внизу, и беспорядочно разбросанные вокруг нее по зеленым холмам оштукатуренные снаружи каменные дома самых разнообразных собранных вместе окрасок – картина, придумать которую может разве что фантазия ребенка.
