Мимо наших окон потоком шли грузовики, наполненные людьми. По углам стояла вооруженная охрана. Одна из этих машин приковала мое внимание: в кузове стояла молодая красивая женщина с огромным букетом цветов. Вероятно, это была актриса, которую арестовали сразу после выступления.
Бухгалтер шептал мне: «Это увозят “пятую колонну!”» В то время так называли всех врагов советской власти. Их везли к запасному железнодорожному пути, где уже был приготовлен целый эшелон.
С этого момента я решила, что в Таллине мне оставаться нельзя. Один из наших техников, эстонец, предложил мне бежать в лес, к «зеленым братьям». О положении на фронте мы ничего не знали.
Я пришла домой, взяла самое необходимое, и, с чемоданчиком в руке, поехала в деревеньку в 15 километрах от Таллина — к подруге. На документы тогда внимания обращали мало. Так меня мобилизовали на рытье окопов. НКВД все же и здесь появлялось. Один раз во время такой проверки, завидев НКВДистов, я нагнулась и стала яростно копать, чтобы меня не узнали. Они лишь сказали, что работаю я хорошо. Но вскоре нас сняли и отправили в Таллин.
Старая служанка-эстонка, увидев меня, всплеснула руками: «Как, вы еще живы?! Сюда недавно привозили вашу сестру и ее подружку, проводили обыск, спрашивали вас!». Тогда я снова быстро вернулась в свою деревеньку.
Вскоре стала слышна артиллерийская канонада. Потом появились немцы. Эстонцы быстро побежали вешать на ратуше эстонский флаг. Немцы очень скоро его сняли и повесили свой со свастикой.
Через некоторое время мне удалось поехать в Нарву, где жили моя мама и младший брат. Я устроилась работать в немецкий военный лазарет, помощницей сестры. Сама была сыта, много удавалось приносить в семью — больные часто клали в карман сестре то апельсины, то шоколадки…
Тянуло в Россию. На любви к России я была воспитана. Мы знали, что наш народ страдает, и понимали, что для спасения его может быть необходимо пожертвовать собой.
Однажды я пришла на биржу труда (Arbeitsamt) и спросила о возможности получения работы на оккупированной территории.
Разрешение поехать в Псков я получила так — устроилась телефонисткой. Коммутатор был небольшой, я справлялась. Телефонисткой проработала месяц-полтора. Вскоре я встретила там Зину — свою старую знакомую, члена РСХД. Она сказала, что им нужны русские педагоги, преподаватели Закона Божьего. Меня это очень устраивало. От Arbeitsamt’a я сумела быстро отделаться и устроиться в Православную миссию — учителем Закона Божьего.
— Там вы познакомились с Полчаниновым?
— Да. Это был единственный человек, о котором я знала, что он — член НТС. Знала я многих, но что они — члены организации, я узнала только на суде. Полчанинов мне сказал, что нужно работать с молодежью. Тогда я уже служила в школе, что стояла за рекой Псковой. В классе у меня было около двадцати девочек, из них я создала кружок. Мы работали в помещении колокольни при Псковском кремле. Па втором этаже колокольни была запущенная грязная комната. У меня сохранился снимок, где мы с девочками, со швабрами и лопатами, идем убирать это помещение. Я начала с ними изучать русскую историю.
— Кто был глава вашей миссии?
— Начальником миссии был отец Кирилл Зальц — из Риги. Православная миссия подчинялась экзарху Сергию, который, как митрополит, жил в Риге.
— Чем занималась миссия кроме школы?
— Я знаю, что руководитель миссии отец Кирилл очень часто бывал вне Пскова. Он даже ездил в партизанские районы, общался с партизанами и ничего не боялся. Нам нужно было крестить большое число людей — ведь двадцать лет они были практически лишены возможности выполнять церковные обряды. Приходилось миссии и венчать, и исполнять требы, хоронить, восстанавливать превращенные в конюшни или зернохранилища храмы. На все остальное сил уже не было.
— И как долго продолжалась эта работа?
— До конца сорок третьего года — тогда нас всех эвакуировали. Некоторое время мы жили в Риге, я работала машинисткой в «Русском комитете». Мы все растеряли друг друга.
В 1944 году советская армия вошла в Ригу. Православная миссия была арестована почти в полном составе. Тут я и узнала, кто был членом НТСНП, например, мой сосед Костя Рубский.
— Вас взяли по доносу или — оптом?
— Думаю, что НКВД просто был известен список всех работников Православной миссии. Судили меня в январе месяце 1945 года там же, в Риге. Статья 58, пункты 10 и 11 — не такие страшные, по ним получали до десяти лет. Десять лет я и получила. С другими, как, например, с человеком по фамилии Катенин, было хуже — он получил расстрел. Меня отправили в Каргопольлаг, где и находилась до 1947 года. По амнистии в честь 30-летия Октябрьской революции меня освободили.
Я приехала в Нарву, где и встретилась со своим вторым мужем, Рацевичем.
— Когда вы узнали о смерти вашего первого мужа?
— В 1947 году. Мне сказали, что он умер от дистрофии в Ленинграде. Только в 1990 году мне официально сообщили, что он был расстрелян 3 июля 1941 года. Это были массовые расстрелы после начала войны.
Моего будущего второго мужа арестовали в 1949 году. Его отправили в ссылку в Красноярский край. В это время я работала на комбинате «Кренгольмская мануфактура» статистиком.
Скоро меня снова начали таскать на допросы. Самое противное, что предлагали стать осведомителем. Мне уже было на все наплевать, и я сказала: «Я — православная христианка и доносить на людей не могу!» Тогда мне сказали, что я узнаю места, куда Макар телят не гонял. В 1951 году я решила поехать к своему будущему мужу в ссылку, надеясь, что если в Нарве меня найдут сразу, то там это будет сложнее. Но муж был уже в Дудинке, туда и пришлось ехать. Там я устроилась бухгалтером в газете. Через месяц меня уволили «по биографическим данным». В 1952 году устроилась на работу в порт. Здесь меня и арестовали во второй раз.
Самолетом доставили в Красноярск. Сидела я в одиночке, на допросы меня почти не водили. Все время повторяла, что ничего не помню. Я сама молилась, чтобы позабыть все фамилии. Мне дали на ознакомление толстую папку моего дела.
Судил меня военный трибунал войск МГБ Красноярского края. Разгоралась «холодная война», и статью мне дали пострашнее — 58-1 А, по которой грозили 25 лет или расстрел.
— Но «состав преступления» был тот же самый?
— Да, тот же самый. Приговорили к 25 годам, с учетом отсиженного времени. Отправили в Норильск, пришлось пройти этапом мимо того дома, где я жила. Под Норильском был спецлагерь, куда меня и поместили. Сидели там все по 58-й — это здорово облегчало положение — не было уголовников.
Мы строили золоотвал для какой-то фабрики. Работа: кайло в руки, и — кайлить вечную мерзлоту. Одна — кайлит, вторая — бросает в тачку, третья — отвозит тачку. Руки у меня уже не сгибались, даже одеться-раздеться мне помогали девушки из нашего барака.
На одежде у нас были номера. Бараки закрывались в десять вечера — на огромные замки. Работали часто без выходных, будили пас в шесть утра. Выдавали казенные валенки на несколько размеров больше моего — бывшие до этого в употреблении у солдат, с заплатками, с дырками. Ватные стеганые штаны, ватная телогрейка, поверх — ватный бушлат, на голове — буденовка, что солдаты носили.
В 1953 году умер Сталин. Нас вывели на линейку, гудели сирены автомобилей, заводские гудки. Удивительно, что и среди заключенных нашего лагеря у многих на глазах были слезы, они со страхом говорили: «Что теперь с нами будет?!». Мы с нашим бригадиром тихонечко сели в углу и поздравили друг друга. По всем лагерям вспыхнула забастовка. В Норильске особенная — в мужских лагерях было много фронтовиков. Держались они долго.
Наш лагерь тоже бастовал, но недолго. Выражалось это в том, что никто не выходил на работу, а на крышах бараков были вывешены черные флаги.
В 1954-м заключенные требовали приезда комиссии из Москвы. Летом того года комиссия приехала, перед клубом был поставлен огромный стол, покрытый красной скатертью. По одну сторону сидела комиссия, по другую — заключенные, которые рассказывали, почему они бастовали. Требовали восстановления выходных, снятия номеров с одежды и замков с бараков, переписки с родными (она разрешалась лишь раз в году), права получения передач, введения бесконвойного перемещения, введения зачетов за хорошую работу.
