Осмотрев работы по возведению погребального костра, ибо Вергилиан все хотел видеть и знать, рассуждая, что именно теперь настало время написать книгу об императоре, мы поспешили в город, чтобы побывать в базилике.

К ней вели ступеньки высокой лестницы, на которых сидели и стояли верные до гроба скифы, несшие у тела императора последнюю стражу. Где-то поблизости тревожно ржали их кони, может быть, чувствовавшие близость трупа.

Скифы мрачно смотрели на посетителей, ревниво охраняя покой своего любимца. Но, рассмотрев пурпуровую полосу на тунике Вергилиана, они не препятствовали ему подняться к смертному одру. Мы очутились в длинном зале, в глубине которого блестели светильники, и направились на их сияние. Два каких-то человека склонились над ложем и, откинув покрывало, смотрели на искаженные смертью черты покойного. Это были Дион Кассий и Корнелин.

Когда мы приблизились, они повернули головы в нашу сторону и Корнелин выпрямился, а Дион Кассий так и остался склоненным над трупом и с заложенными за спину руками.

Мы подошли цыпочках к умершему.

– Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, – прошептал Дион.

– Германский, Парфянский, Гетийский, Счастливый, – тоже шепотом повторил титулы Корнелин.

– Так кончилась эта ничтожная жизнь! – продолжал Дион, покачивая головой и в последний раз вглядываясь в черты императора, как бы для того, чтобы сохранить их в памяти. Для меня не было тайной, что историк недолюбливал Каракаллу как одного из тех, кто унизил сенат и лишил его прежнего влияния на ход государственных дел. Теперь он имел возможность высказать свое откровенное мнение.

Корнелин молчал. Мы стояли некоторое время у ложа.

Вергилиан прижал к лицу надушенный платок.

– Какое зловоние!

Мы спустились по ступенькам, на которых все так же сидели безмолвные скифы, и когда хотели разойтись в разные стороны, то до нашего слуха донеслись громоподобные раскаты львиного рева.

– Звери для арены? – спросил, поежившись, Дион Кассий.

Корнелин почтительно объяснил:

– Нет, это ручные львы августа. Они отказываются принимать пищу, имея привычку получать ее из рук императора.

Вергилиан вздохнул:

– Несчастные звери!

– Они на цепи. Если хотите, можно на них посмотреть.

Префект отворил маленькую дверцу, и мы вошли в помещение, служившее, очевидно, скифам для хранения седел и оружия; в стене горел, воткнутый в сделанное для этого отверстие, факел, при его свете в глубине можно было разглядеть силуэты лежащих зверей.

Львы уже второй день не принимали пищу. Как собаки, приподнимая при каждом шорохе уши, они лежали, скучные и сонные, в ожидании, что вот-вот откроется дверь и войдет их господин. Обширное помещение, где они находились, было закрыто, как темница, железной решеткой. Здесь тошнотворно пахло звериным логовом. Тускло догорал светильник. Позванивали цепи, которыми львы были прикованы к кольцам в стене. Порой звери начинали реветь, и тогда все здание сотрясалось от мощного дыхания их страшных глоток.

Вслед за римлянами в подземелье вдруг спустился Олаб, префект скифской когорты, по-видимому в полном опьянении, судя по неуверенной походке. В руках он держал лук и стрелы.

Олаб крикнул в дверцу:

– Кто там есть? Стикос! Амодон! Здесь не светло!

Прибежали два скифа с факелами в руках.

– Поднимите повыше, – приказал Олаб.

Скифы подняли потрескивавшие факелы над головой.

Дион Кассий решил вмешаться. Львы были собственностью государства.

– Что ты хочешь делать?

– Отойди прочь! – грубо ответил скиф.

Кассий промолчал. Корнелин тоже считал, что благоразумнее не затевать ссору с пьяным варваром. Обычно эти люди добродушны и отличаются даже известной мягкостью характера, но под влиянием винных паров не знают предела своему гневу.

– Все-таки посмотрим, что он намерен делать, – предложил Вергилиан, и мы остались.

– Мне посветить, – приказал Олаб воинам. – Выше! Так хорошо!

– Ты хочешь убить их? – спросил его Корнелин.

– Ты угадал. Если умер император, пусть умрут его звери. Поднять, собаки, факелы выше!

Царственные звери перестали реветь и огненными глазами смотрели на людей. Ближе других стоял, повернув огромную голову к Олабу, трехлетний ливийский лев, поистине царь зверей, с косматой гривой. Его Каракалла называл Арзасидом. Пах зверя судорожно раздувался от дыхания. Было нечто разумное, гордое и презрительное в его глазах, которые вдруг вспыхивали зеленоватым светом, отражая огонь факелов. Казалось, он понял. С этими людьми пришла смерть, и никогда уже рука господина не погладит его…

Олаб отступил на шаг, вложил оперенную стрелу в лук, натянул тетиву, далеко отводя локоть и откинув тело назад, и потом метнул смертоносную тростинку в льва. Она коротко прошумела в воздухе и вонзилась в бок зверя, между ребрами. Лев огласил своды ужасающим ревом, от которого стыла кровь в жилах, и забился в предсмертных судорогах. Остальные три льва и львица заметались на цепях, вставали на дыбы, разевая огненные пасти, и потрясали воздух невыносимым для слуха ревом. Казалось, даже на таком расстоянии из этих разверстых пастей до нас долетело зловонное дыхание.

– В сердце! В самое сердце! – закричал Олаб, когда пораженный стрелою лев затих. – Еще стрелу! Выше светить!

Стрелы с мгновенным свистом поражали новые жертвы. Скифы, державшие факелы, с видимым интересом наблюдали за истреблением зверей и при удачном попадании одобряли умение стрелка. Последней упала львица. Она легла на спину, по-человечьи прижимая мягкие лапы к сердцу…

Когда взошло утреннее кровавое солнце, погребальный костер был доведен до конца. Он представлял собою высокую башню из трех срубов, постепенно уменьшавшихся кверху и украшенных гирляндами из лавровых ветвей. Верхний сруб увенчала позолоченная статуя гения, державшего в простертой руке венок. Само собою разумеется, я был одним из первых на месте предстоящей церемонии.

Из соседнего лагеря стекались в грозном молчании толпы воинов, которым запретили брать с собой оружие. В ожидании, когда начнется церемония, они уселись группами на земле, лениво обсуждали события, гадали, будет ли увеличено жалованье, как им обещал Макрин, и начнется ли новая война с парфянами. Некоторые уже затеяли игру в кости, и тут же появились продавцы орехов и медовых пряников. Время тянулось как пряжа, и воины отпускали в адрес усопшего грубые шутки, выражая свое нетерпение по поводу того, что император медлит отправиться к богам.

Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…

Послышались взволнованные голоса:

– Везут! Везут!

Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.

За колесницей шли оба консула – Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.

Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:

– Убиенный…

Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.