Клубящиеся облака уплывают за горизонт, и я принимаюсь за обед. Следя за тем, чтобы разнообразить свой стол, я выбираю различные куски: длинные мясистые кусочки заменяют мне сосиски, к ним я добавляю немного жирной тешки, да еще коричневого хрустящего балыка. Разломав хребтину, выжимаю на доску желеобразную жидкость из позвонков. Из хребта я вытягиваю длинную макаронину и кидаю ее в собранную жидкость — и у меня готов бульон с лапшой. Невидимая нянюшка приговаривает надо мной: «Кушай, голубчик, кушай, бедненький! Вот поешь бульончику и поправишься». После бульона на столе появляется роскошная вырезка из мясистых спинных ломтиков. Самые сухенькие я отбираю отдельно. Это сухарики. Самое вкусное — внутренности. Правда, жевать рыбьи потроха — все равно что грызть автопокрышку фирмы «Унирояль», поэтому я и не пытаюсь этого сделать, но все остальное поглощаю с наслаждением, особенно печенку, икру, молоку, сердце и глаза. Глазные яблоки с жидким содержимым имеют около дюйма в диаметре и на вкус просто восхитительны. Их тонкая жесткая оболочка напоминает целлулоидные шарики для пинг-понга. Я прокусываю ее, и в рот мне брызжет сильная струя жидкости, которую я закусываю вязкими росинками хрусталиков и тонкими листиками зеленой роговицы.
Все больше времени я провожу в мечтах о пище. Перед моим мысленным взором во всех подробностях предстает тот самый ресторанный зал в моей гостинице. Вокруг стола гостеприимно расставлены стулья, я сажусь и просматриваю меню. Маленькие слоеные валованчики, начиненные крабами под хересом уложены поверх рисового плова с жареным миндалем. На круглом подносе лежат сдобные булочки, только что вынутые из печки. Масло так и тает на кусочке теплого хлеба. Воздух напоен ароматами пекущихся пирогов и шоколадной глазури. Соблазнительные горки прохладного мороженого упорно повторяются в моих видениях. Я стараюсь их отогнать, но они назойливо преследуют меня в бессонные ночные часы. Муки голода донимают меня даже во время еды.
Большую часть воды из своего суточного рациона я приберегаю на десерт. С тех пор как я восстановил свой водный запас, я могу позволить себе выпивать полпинты воды днем, три четверти пинты за обедом, и еще несколько унций у меня остается на ночь. Я не тороплюсь проглатывать воду и держу ее во рту, пока она не всосется. Когда я вернусь в цивилизованный мир, вряд ли даже мороженое в разгар знойного дня сможет доставить мне такое же удовольствие.
В эти мирные мгновения я, как ни странно, воспринимаю выпавшие мне лишения как некий особый дар. За два часа ежедневной рыбалки я обеспечиваю себя пищей, под прорезиненным тентом нахожу кров. Прежняя жизнь кажется мне сейчас полной ненужных сложностей. Впервые я отчетливо осознал громадную разницу между человеческими потребностями и человеческими желаниями. Дома у меня всегда было все необходимое — пища, кров, одежда, общение, — однако я частенько бывал недоволен, когда не получал всего, чего мне хотелось, когда люди не оправдывали моих ожиданий, когда мне не удавалось добиться поставленной цели или когда мне не хватало каких-нибудь материальных благ. Выпавшие на мою долю испытания одарили меня таким богатством, которое в жизни важнее всего. Я стал ценить каждое мгновение, когда меня не донимают ни боль, ни отчаяние, ни голод, ни жажда, ни одиночество. Ведь даже здесь передо мной открыты бесценные сокровища. Выглядывая наружу, я вижу лик Господен в ровно идущих волнах. Божественная благодать разлита в скользящем движении дорады. Живое дыхание Бога изливается с небес, и я чувствую его на своей щеке. Я вижу, что весь мир сотворен по образу Его и подобию. Но тем не менее, несмотря на постоянное присутствие Бога, мне чего-то не хватает. Это не еда и питье. Мне нужно духовное общение с людьми. Мне мало мгновений покоя, веры и любви. Мне нужен корабль. Да, мне по-прежнему нужен корабль.
Море разгладилось. Полный штиль. В душе моей нарастает восторг: это как симфоническая музыка, что начинается очень тихо, а потом все крепнет и крепнет, пока не захватывает каждого слушателя целиком, заставляя его сердце биться в унисон со всеми. Я поднимаюсь, чтобы обозреть горизонт. За кормой на глазах вырастают могучие кряжи кучево-дождевых облаков. С их темных плоских подошв срывается дождь, а белоснежные пышные вершины высоко вздымаются вверх, рассыпаясь там на мириады легчайших водяных кристаллов. Перед стеной облаков и серой сеткой дождя движется голубая полоска неба. Внезапно под кистью невидимого живописца от края до края горизонта перекинулась разноцветная радуга. Вершина гигантской дуги, скрытая клубящимися облаками, стоит в самом зените, в десятке тысяч футов над моей головой. Прохладный бриз ласково овевает мне лицо, шуршит потревоженное полотнище тента. По тускло-серой морской глади побежали белоснежные трещины. Вдруг далеко на западе между причудливыми громадами небесных гор вспыхивает солнце и замирает на линии горизонта. Струящееся от него тепло согревает мне спину, а тент загорается оранжевым огнем. От второго мазка незримой кисти под первой радугой загорается вторая. Меж двух разноцветных арок натянут серый шатер облаков, позади них простирается ослепительно яркая синева. Я проплываю, словно под сводами небесной аркады, сияющей невиданными красками и поражающей нечеловеческим величием. Вокруг высоко взлетают над водой дорады, точно стараясь допрыгнуть до самых облаков, и заходящее солнце сверкает на их блестящих спинах. Я удобно стою на своем плоту, спиной к солнцу, и на лицо мне падают первые прохладные струи дождя. Дождь наполняет мою чашу и омывает мое тело. Далеко на юге и на севере концы радуг тонут в море. Я увидел концы двух радуг и, хотя нет под ними золотого клада, знаю, что обрел сокровище, пусть и не того чекана, о котором когда-то мечтал.
Феерический спектакль продолжается. Разливаю по емкостям скопившуюся дождевую воду, натягиваю на себя спальный мешок и закрываю глаза. Все тело мое измучено, но я чувствую удивительное умиротворение — как будто мне удалось ненадолго ускользнуть из адского плена. Это благостное состояние продолжается три дня. Все переменчиво — иногда жизнь меняется в лучшую, иногда в худшую сторону, и ничто не бывает вечным.
6 марта,
день тридцатый
К ВЕЧЕРУ 6 МАРТА ОПЯТЬ РАЗГУЛИВАЕТСЯ ВЕТЕР. Заснуть совершенно не удается, потому что меня всю ночь швыряет, как в вибробарабане. Огромные волны обрушиваются на «Резиновую уточку», Наутро скорость ветра доходит до 40 узлов. Интересно, а не способен ли этот ураган поднять нас в воздух и доставить прямехонько на Антигуа? О наблюдении за обстановкой не может быть и речи. Вход туго зашнурован. Невозможно даже проверить опреснитель. Если бы только у меня были окошки, я увидел бы, что творится снаружи, прежде чем почувствовать это на собственной шкуре, и, возможно, высмотрел бы какое-нибудь судно, которое вызволило бы меня из этого бурлящего ада.
Терпеливо дожидаясь, когда уляжется шторм, жую сушеную рыбу. Кожа дорады так груба, что не укусишь, и я обдираю мясо с нее зубами. Вдруг я обнаруживаю у себя во рту какой-то острый твердый предмет, похожий на осколок кости. Выудив его наружу, я вижу, что это обломок пластмассовой коронки, установленной на одном из моих передних зубов. В дни моей молодости эта коронка несколько раз спадала с зуба, и у меня сохранились чрезвычайно живые воспоминания о том, как жуткая боль от обнаженного нерва отдавалась в голове. Сейчас, правда, часть коронки уцелела и еще прикрывает нерв, но она расшаталась и вряд ли долго продержится.
Сквозь тент непрерывно сочится вода. Восьмого марта «Резиновую уточку» с головой накрывает большая волна. Вычерпав из кубрика несколько ведер воды, я приступаю к процедуре выкручивания груды размокших тряпок, в которую превратился мой спальный мешок. Коронка уже окончательно отвалилась, но зуб, как ни странно, не болит. Благодарение небесам за это маленькое чудо! Нерв, должно быть, погиб. Я не спал уже двое суток. Кожа моя побелела и совершенно сморщилась. Со всклокоченных волос стекает вода. Я весь облеплен рыбьей чешуей, похожей на блестки лака для ногтей. Щербатый рот довершает картину. Наверное, я такое пугало, что страшно смотреть. Ну что ж, мы, плотовики, не можем постоянно сохранять привлекательную наружность.
