Вам когда-нибудь случалось скучать по собаке? По милому четвероногому существу, которое осталось далеко дома? Это чувство — горькое, но удивительно светлое — подстерегает меня в чужом городе, в неуютном гостиничном номере, когда я остаюсь один. Мне вдруг начинает недоставать холодного носа, который тычется в руку, длинного розового языка, который норовит лизнуть меня в щёку, преданных глаз, частого дыхания, запаха чистой собачьей шерсти.

Мне хотелось открыть окно и громко позвать:

— Доня! Донюша…

Я знаю, если бы мой зов долетел до собаки, она примчалась бы не раздумывая. По сугробам, по шпалам, вплавь, как угодно. Без отдыха, без сна, без вкусной похлёбки.

Я звоню домой. В Москву, на Пушкинскую улицу. Едва успеваю поздороваться и сразу спрашиваю:

— Как Доня?

— Ничего.

— Скучает?

— Спит на твоём диване.

— Передай ей привет.

На том конце провода не смеются. Там всё понимают и говорят:

— Хорошо. Передам. Когда ты приедешь?

Когда я приеду! Закончу дела и тут же — на вокзал. Если я скучаю по своей собаке, значит, мне не хватает целого мира — близких, рабочего стола, звонка над дверью, всего, что меня окружает дома.

Междугородный разговор кончился. Я кладу трубку и снова поднимаю её. Я набираю номер своего здешнего друга.

— Слушай, своди меня в гости.

— Приходи ко мне.

— Да нет, своди меня в гости к собаке.

На другом конце провода покашливание.

— То есть как к собаке?

— Есть у тебя знакомые с собакой?

— Надо подумать.

Я кручу телефонный шнур.

— Может быть, кто-нибудь держит. Хотя бы дворняжку.

Друг дышит в трубку. Думает. И вдруг он восклицает:

— Слушай!

Вероятно, он вспомнил про какую-то добрую душу, которая держит собаку.

— Ну?!

— В нашем цирке сейчас работает Наташа Дурова. Знаешь её?

— Знаю.

Перед глазами возникает моя старая знакомая: щеголеватая молодая женщина, рано поседевшая, с тонким покатым носом, с серыми глазами, расположенными близко к переносице. Энергичная, самостоятельная, вечно чем-то озабоченная…

Мой друг с подъёмом кричит в трубку:

— У неё морские львы, моржи, еноты, индюки…

— Стой! Не нужны мне индюки. Мне нужна собака. Есть у неё собака?

Молчание. Потом мой друг нерешительно говорит:

— Наверное, есть… У неё всё есть. Поезжай.

— Ладно, пусть морские львы. Поеду.

Я быстро собираюсь и еду, в надежде уехать от самого себя. Хотя бы к моржам.

И вот я попадаю в цирк. Не в праздничный бархатный амфитеатр, заполненный смеющейся публикой, а за кулисы. Иду по незнакомым каменным лабиринтам. Здесь полутемно. Холодно. Несёт звериным духом. Здесь в неприглядных серых помещениях трудом и потом создаются удивительные живые картины, которые в свете прожекторов сменяют одна другую в круглой раме манежного барьера.

Я нахожу конюшни. Это одно только название — конюшни. Здесь не слышно ржания лошадей, а ревут львы, медведи, кричат птицы.

Совсем как в джунглях. И в самом деле я иду не просто по коридору, а по тропе, по которой ходят львы и тигры. На манеж, как на водопой.

И вдруг с тигриной тропы доносится Наташин голос:

— Простой рыбий жир не годится. Для Васи нужен витаминизированный. Вы понимаете?

Нет, второй — мужской — голос не понимает:

— Не всё ли равно какой рыбий жир.

— Ваш не годится, он с осадком. А Вася маленькая, ей одиннадцать месяцев. И потом, она морж.

Морж — она, а зовут её — Вася. Я пропускаю мимо ушей это несоответствие. Когда моя собака была маленькой, ей тоже давали витаминизированный. Мне сразу становится любопытно посмотреть на Васю, которой, как и моей Доне, не годится простой рыбий жир, с осадком. Я прибавляю шагу.

— Ладно, — примирительно говорит Наташа, — куплю на свои деньги.

И тут я подхожу и здороваюсь. И сразу меня окружает особое гостеприимство, которое, оказывают питомцы внучки дедушки Дурова.

— Вася! Васенька!

Передо мной огромное, беззащитное в своей неподвижности существо. Розовато-коричневая шкура с перламутровым отливом. Ласты плоские, словно вылепленные из теста, а потом раскатанные катком.

В светлой оправе тёмные круглые глаза. А вокруг рта усы, висят как макаронины. Это Вася, Василиса. Малютка весом в семьсот килограммов. Она вылезает из «моря» на «берег», и каждое движение стоит ей огромных усилий. Вася вздыхает. Она таращит свои добрые глазищи и вздыхает. Что с тобой? Может быть, у тебя что-нибудь болит, а может быть, прорезаются зубки?

Из-под усов видны небольшие клыки. Пройдет время, и они станут бивнями. Бивни похожи на соху. Ими моржи перепахивают дно моря, извлекают раковины, а потом несут их на усах к берегу. И раскалывают клыками, как грецкие орехи.

Вася разглядывает меня, а я — Васю. И мне кажется, что она страдает оттого, что не может говорить. Я всегда подмечал это чувство в собаках. Но собаку, которая днём и ночью рядом с тобой, легче понять. А как узнать, что за тонкие переживания скрыты под толстой кожей этой морской царевны?

Из-за плеча на моржиху смотрит Наташа:

— Что тебе, доченька?

Доченька вздыхает. Как человек — только сильней и глубже. Потом переворачивается на спину, ловко подхватывает ластом мячик и начинает перекатывать его по животу. И я угадываю в этом странном существе что-то наивно детское, что звери хранят дольше и бережнее, чем люди. Капля за каплей я вбираю в себя это доброе детское начало, и мне становится легче.

А потом я подхожу к морскому льву. Он чёрный и гладкий, как бритый чёрт. Движения плавные, волнообразные. Ни одного острого угла. Кажется, что Лель не движется, а ласкается. Он топорщит белые капроновые усы и лает.

— Не скрипи! — командует Наташа. — Разговаривай мягче. А теперь накажи себя.

Лель всё понимает. Он начинает легонько — хитрец! — похлопывать себя ластом по мягкому месту. Впрочем, у него все места мягкие.

Чёрные глазки. Крохотные уши. И весь он такой самостоятельный, умный, понимающий.

— Я думала, что он не выживет, — словно сама себе, говорит Наташа. — У него был авитаминоз. Всё тело в нарывах. Совсем угасал. Он жил тогда у меня дома, в ванной. А я бегала по рынкам, доставала ему свежую рыбу.

За спиной раздается тяжёлый вздох. Это вздыхает Вася. Ревнует к Лелю. И косит в нашу сторону шарообразным глазом.

— Пойдём?

И вдруг я ловлю себя на том, что мне не хочется уходить от этих ласковых питомцев моря. Какое-то чувство проклюнулось во мне и уже дало робкий всход.

— Можно дать им сахара?

— Нет, дай лучше рыбы.

Рыбы у меня нет. Но Наташа суёт мне в руку серебристые слитки салаки. Я беру их и кормлю Леля, а потом Васю. Запах рыбы приближает море. Наташа улыбается. В волосах у неё застряла рыбья чешуйка. Надо уходить, пока не привязался!

И снова каменные коридоры и двери с надписью: «Осторожно: хищники!» Я иду, смотрю по сторонам, прислушиваюсь. Из-за железной двери доносится тихий стон.

— Что это?

— Медвежонок.

— Болен?

— Да, болен… Его избил дрессировщик.

— Разве это разрешается?

— Болевой способ дрессировки.

— Этого дрессировщика болевым бы способом!

— Идём сюда.

Мы идём молча. Не поднимая глаз. Нам стыдно перед медвежонком за человека.

Почти в каждом живом существе скрыты удивительные таланты. Их можно вызвать к жизни трудом и терпением. И тогда сложные цирковые номера будут казаться самим четвероногим исполнителям игрой, состязанием. Но можно разбудить способности страхом, болью — болевым способом. Тогда исчезнет весёлая непринуждённость. Её сменит чувство самосохранения. Это бумажные цветы. Но доверчивый зритель не сразу отличит их от живых.

А вот и арена цирка. Она может превратиться в степной простор, может стать морем, небольшим круглым морем. По трубам хлынет искусственный холод, и круглое море станет круглым катком. Выступают медведи. Медведи-конькобежцы. Под руководством дрессировщика Капитонова. Зрители будут хлопать, смеяться. И никто не будет знать, что сегодня утром служители соскребали со льда кровь. После репетиции с медвежонком.