И самого Власова не бросали на произвол судьбы. По приказу Ставки его настойчиво искали партизаны. В район, где он мог находиться были сброшены специальные парашютные группы, снабженные радиопередатчиками. Поиски Власова продолжались и после того, как гитлеровцы 16 июля 1942 года сообщили, что они взяли в плен крупного советского командира. 22 июля немцы перехватили радиограмму за подписью А. А. Жданова, направленную командиру партизанского отряда Сазанову: «Отвечайте на вопрос Ставки, что вы знаете о Власове. Жив ли он? Видели ли вы его? Что предприняли вы, чтобы найти его?.. Самолет немедленно прилетит, как только вы его найдете». О нем беспокоились, его искали. Только он больше ни о ком не беспокоился и искал способ, как спасти себя ценой измены.

Как стало известно из сообщений партизан и немецких трофейных документов, Власов 12 июля 1942 года в деревне Пятница спокойно ожидал немецких солдат и при их появлении со словами: «Не стреляйте, я — генерал Власов», перешел на сторону гитлеровцев. В тот же день он был доставлен к командующему 18‑й армией генералу Линдеману. Таковы факты.

Его гитлеровцы не пытали, не били, как это делали с другими. Он сам предложил свои услуги. Он клялся в верности Гитлеру: «Мы считаем своим долгом перед фюрером…», «я им рассказал о своем намерении начать борьбу против большевиков…»

Власов старался побыстрее и получше устроиться на службе у врага, которого он уже видел победителем, так как положение на фронте летом 1942 года было для Советской Армии очень тяжелым. Фашистские войска вновь перешли в наступление. Они овладели Севастополем, двигались к Сталинграду и на Кавказ. И Власов становится навытяжку перед немецкими офицерами в штабе 18‑й армии в Сиверской, подобострастно позирует рядом с генералом Линдеманом во время допроса и дает подробные показания.

Оказавшись позднее в Гатчине и выступая на банкете перед гитлеровскими офицерами, он заверял их, что надеется вскоре «в качестве хозяина принимать немецких офицеров в осажденном Ленинграде». Советские люди, особенно ленинградцы, отмечающие в эти дни 30‑летие со дня прорыва блокады Ленинграда, никогда не забудут черной измены Власова, как не простят они внутреннему эмигранту Солженицыну того, что он распинается перед гитлеровцами, методически обстреливавшими из тяжелых орудий Ленинград.

Почему выбор Солженицына пал именно на Власова, а не на генерала Д. М. Карбышева, например? Ведь он также оказался в немецком плену. Но в отличие от Власова Д. М. Карбышев, профессор Военной академии имени М. В. Фрунзе, с негодованием отверг все предложения гитлеровцев перейти к ним на службу, предпочтя измене мученическую смерть в застенках Маутхаузена. Почему не привлек внимание Солженицына генерал Г. И. Тхор, возглавивший в фашистском плену подпольные патриотические группы и замученный в гестапо? Или генерал М. Ф. Лукин, который с презрением отверг предложения Власова сотрудничать с врагом? Почему не интересуют Солженицына другие советские генералы, погибшие в фашистских, концлагерях, но не ставшие на путь предательства? Почему, скажем, внимание Солженицына не привлек мужественный образ командарма 33‑й армии Западного фронта генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова, который почти в то же время, весной 1942 года, с частью войск оказался в окружении под Вязьмой? Будучи тяжело ранен, он до последнего часа руководил боем и, не желая попадать в плен, покончил с собой. Советский народ чтит его как героя и патриота Родины. В Вязьме Михаилу Григорьевичу Ефремову воздвигнут величественный памятник.

Да потому, что именно предатели близки Солженицыну по духу и именно им он выдает индульгенцию: «Но сверх дымящейся каши в призывах вербовщика был призрак свободы и настоящей жизни — куда бы ни звал он! В батальоны Власова. В казачьи полки Краснова. В трудовые батальоны — бетонировать будущий Атлантический вал. В норвежские фиорды. В ливийские пески… Наконец, еще — в деревенских полицаев, гоняться и ловить партизан…

Солженицын представляет власовцев-предателей героями за то, что «бьются они круче всяких эсэсовцев», и приводит эпизоды, свидетельствующие якобы о стойкости изменников. В действительности гитлеровцы боялись посылать на советско-германский фронт подразделения, созданные из советских военнопленных, не полагаясь на их надежность. История войны знает много фактов, когда такие подразделения целиком переходили к партизанам, на сторону Советской Армии.

Но Солженицын пишет не об этом. Все его симпатии на стороне матерых предателей. Он проливает слезы над обреченностью, безысходностью их судьбы.

Солженицын с видом знатока занимается исследованием того, что привело людей во власовские батальоны, в так называемую «РОА» — «Русскую освободительную армию»! «Только последняя крайность, только запредельное отчаяние, только неутолимая ненависть к советскому режиму». Солженицын и тут темнит, желаемое выдает за действительность.

Конечно, среди власовцев были отпетые мерзавцы, добровольно перешедшие на службу к врагу, были и антисоветски настроенные элементы, очень часто с уголовным прошлым, но было немало и просто обманутых нацистской пропагандой, запуганных людей.

Рассуждения Солженицына об антисоветском «монолите» потребовались ему, чтобы убедить легковерного читателя в существовании некоей «оппозиции» Советской власти. В то же время сам Солженицын сетует: «Гитлер и его окружение, уже отовсюду отступая, уже накануне гибели, все не могли преодолеть своего стойкого недоверия к отдельным русским формированиям, решиться на целостные русские дивизии, на тень независимой, неподчиненной им России». Вот вам и «монолит»!

Какую же нужно питать ненависть к собственному народу, чтобы почти через тридцать лет после окончания жесточайшей из войн, выпавших на его долю, жалеть о том, что против СССР, хотя бы в финале, не были брошены полки предателей!

А какой злобный тон появляется у Солженицына, стоит ему заговорить о Советской Армии, о той армии, что защищала завоевания Октября, Советскую власть, что, жертвуя сотнями тысяч своих сынов, освобождала из фашистской неволи свою землю и страны Восточной и Центральной Европы.

Не оставил в покое Солженицын и наших союзников по антигитлеровской коалиции. Фашистский блок он, разумеется, не трогает. Претензий к нему ни за развязывание преступной войны, ни за огромные жертвы, которые понесло человечество, у Солженицына, конечно, нет. Нет претензий у него и к террористической фашистской диктатуре, устроившей кровавую бойню на временно оккупированных территориях. Тут он полностью согласен с нею. А вот союзников стоит упрекнуть в том, что они не попытались спасти, — кого бы вы думали? Конечно, власовское отребье. «Вся надежда их только и была на союзников, — причитает Солженицын, — что они пригодятся союзникам и тогда осветится смыслом их долгое висение в немецкой петле».

Дальше больше. В «разительно-очевидной систематической близорукости и даже глупости» обвиняет Солженицын Рузвельта и Черчилля: «Как могли они, сползая от 41‑го года к 45‑му, не обеспечить никаких гарантий независимости Восточной Европы? Как могли они за смехотворную игрушку четырехзонного Берлина (свою же будущую ахиллесову пяту) отдать обширные области Саксонии и Тюрингии?» И продолжает: «Говорят, что тем они платили за непременное участие Сталина в японской войне. Уже имея в руках атомную бомбу, платили Сталину… Разве не убожество политического расчета?»

Да, убожество Солженицына тут проглядывает со всей очевидностью. Зачем гарантии независимости Восточной Европе? Зачем «платить», когда можно ахнуть атомной бомбой или хотя бы потрясти ею перед этим ненавистным Солженицыну Советским Союзом?

Пожалуй, достаточно. Предельно ясно, почему силы, злобствующие против Советского Союза, «славят» Солженицына. В том числе и пресловутая радиостанция «Свобода». Очень показательно, как литературное предательство смыкается с изменой своему народу, своей Отчизне. В числе руководящих сотрудников «Свободы» есть Л. Павловский, пользующийся псевдонимами Пылаев, Шамров. Павловский занимал пост начальника особого отдела в штабе преступника Власова. В одной упряжке нынче Солженицын и Павловский.