На письменном столе стоит бронзовая фигурка штангиста; мускулы его груди, рук, плеч предельно напряжены, — вероятно, он выжимает рекордный вес.

Рядом на столе лежит штанга — да, да, металлическая штанга. Только маленькая. Но совсем как настоящая. И даже «блины» на нее навешаны. А на полу возле стола чернеет двухпудовая гиря; это уже настоящая. И гантели.

На верхней доске книжного стеллажа выстроились в ряд кубки и статуэтки. Сплошь штангисты. Вот один — чугунный, — присев, левой рукой рвет штангу. Лицо его искажено: да, нелегко. Другой — высеченный из камня — стоит перед штангой молчаливый, сосредоточенный. Сейчас он попробует взять вес. В эти последние секунды перед решающим рывком он собирает воедино все свои силы, всю волю…

…Передо мной сидит сам хозяин квартиры — Юлий Петрович Старое, штангист, бывший чемпион Европы в полусреднем весе, уже немолодой, молчаливый, спокойный. Он в пижаме, выделяется его шея — короткая, толстая, монолитная, как столб. И на ней прочно посажена голова, тоже массивная, с круто нависающим лбом.

— Что же вас интересует? — спрашивает Юлий Петрович.

Я объясняю: мне поручено написать очерк к пятидесятилетию Старова, рассказать читателям о его спортивном пути.

Юлий Петрович улыбается:

— Это долго…

Он задумывается. Видимо, не знает, с чего начать. Как и всякий журналист, я не раз вел подобные беседы. Спешу на помощь:

— Как вы начали заниматься спортом?

Юлий Петрович долго думает, глаза его смотрят в пол, на лице появляется странное, отсутствующее выражение, и я догадываюсь: Юлий Петрович сейчас, как сказал один поэт, блуждает по тропинкам своего далекого детства.

Он отвечает загадочно:

— Пожалуй, всему причиной — Яшка Кривоносый…

Заовражная улица, петляя, взбиралась на гору, почти к самым стенам монастыря. Хотя прошло уже шесть лет после революции, монастырь еще жил: по-прежнему копались на огородах молчаливые монахи, по-прежнему мелькали их черные одежды на базаре и на мельнице. Здесь, возле монастыря, на окраине маленького городка рос Юлька Старов, по прозвищу Юла.

В их домишке вечно стоял кислый, тяжелый дух: это пахла шерсть, — отец катал валенки. Пахли и шкуры, которые отец дубил: одним валянием не прокормиться. И от Юлькиной одежды тоже всегда пахло. «Псиной», — смеялись мальчишки.

Лицо у отца было тоже какое-то мятое, унылое, словно прокисшее. И нос длинный, унылый. Всю жизнь его преследовали несчастья: то пожар, то старший сын утонул, то самого так скрутила лихоманка, чуть не умер.

В школу Юльке ходить далеко: по всей Заовражной, мимо «Парикмахерского заведения братьев Жан» (все знали, что хозяин и единственный парикмахер там — Поликарп Семенович), мимо булочной Архипова, мимо пожарной каланчи, мимо клуба «Пролетарий», все вниз и вниз, до самой реки, перейти через мост, а там уж и школа.

Каждый день совершал Юла этот маршрут. И редко когда обходилось без стычки с воронихинскими. Так называли ребят из Воронихиной слободы, раскинувшейся возле моста. Верховодил ими толстый, нескладный парень — Яшка Кривоносый. В детстве он упал с печи и свернул себе нос. Так и остался нос на всю жизнь: расплющенный и повернутый влево. Из-за этого даже казалось, что Яшка косит, всегда смотрит влево. Кроме носа, на Яшкином маленьком, с кулак, личике выделялись длинные, редкие зубы.

Издавна воронихикские мальчишки враждовали с заовражными.

Воронихинцы занимали очень выгодную позицию у моста. Заовражные вынуждены были ежедневно переходить через реку: и в школу, и на базар, и в кинематограф. Вот тут-то у моста их и встречали…

Юльке влетало особенно часто.

Был он невысокий, узкоплечий, болезненный. Кожа на щеках тонкая-тонкая, словно прозрачная. Молчаливый, замкнутый, он не имел товарищей. Заовражные обычно ходили через мост группами, в любой момент готовые дать отпор воронихинцам. А Юла шагал один…

Отец чуть не каждый день посылал его: то принеси шерсть или шкурки от заказчика, то отнеси готовые катанки, то купи соды, или клея, или шкалик. И редкая из таких вылазок обходилась без синяков.

Однажды Юла нес часовщику Кронфельду валенки, завернутые в холстину. У моста его встретил Яшка Кривоносый со своей ватагой.

— А, Юлий! Цезарь! — воскликнул Яшка, как всегда сося леденец, и длинным грязным пальцем ткнул Юльке в щеку.

Юла оглянулся. Не убежишь. Яшкины приятели уже замкнули кольцо. Они стояли вразвалку, небрежно сунув руки в карманы, и ухмылялись.

— Ну, Цезарь, давай закусим, — сказал Яшка. Наклонился, сгреб горсть земли: — Ешь!

Юла глядел хмуро, исподлобья. Под мышкой он крепко зажал валенки. Только бы их не порвали, не запачкали. Отец тогда так изволтузит… Но у воронихинцев имелись свои понятия о благородстве. И главный закон: взрослых не впутывать. А валенки — это «взрослое».

— Ешь, Древний Рим! — Яшка поднес землю к самому лицу Юлы, мазанул по губам.

Юла дернулся, отвернул лицо.

— Лопай, а то силком заставим!

Яшка подмигнул своим, двое ребят вывернули Юле руки, а Кривоносый, ухмыляясь, изловчился и прижал горсть земли к его плотно стиснутому рту. Юла дергался, отбивался, выронив валенки. В конце концов, не выдержав, он заплакал.

— Будет, — негромко пробормотал кто-то из воронихинцев.

— Пускай катится…

Но Яшка по-прежнему настойчиво совал Юльке землю в рот. Она была сухая, противно скрипела на зубах. Юла давился, выталкивал языком маленькие хрустящие комки. И только неожиданно появившийся на улице милиционер спас его…

Через несколько дней Юла опять нарвался на Яшкину компанию.

— Эге! — сказал Яшка. — Непорядок! Цезарь-то был рыжим. А Юла — черный! Сейчас исправим…

Он крепко держал Юлу, пока один из мальчишек сбегал домой, принес ведерко и кисть.

— Крестится раб божий Юлиан, — густым дьяконовским басом пел Яшка и суриком мазал Юле волосы. Под дружный хохот мальчишек он жирно ляпал краску на голову Юле, волосы у того слиплись и поднялись, как колючки у ежа. Огненно-яркой краской были вымазаны и лоб, и уши…

Юла с ненавистью глядел на мучителя. Если б мог, он убил, изувечил его, отомстил бы за все обиды. Но как? Яшка был на голову выше его и, конечно, гораздо сильнее.

Весь испачканный краской, зареванный, охрипший, вырвался Юла из рук воронихинцев и бросился к реке. Убежал далеко вниз по течению на пустынную отмель, густо заросшую лозняком, долго, яростно тер голову песком и илом, остервенело скреб ногтями. Но ничего не помогало. Сурик въелся намертво. В реке, как в зеркале, Юла видел свое лицо, окруженное ярким нимбом, как у святого на бабушкиной иконе.

Идти домой днем по городу в таком виде было невозможно. И Юла до темноты отсиживался в кустах.

«Раздобуду пистолет, — с мрачной решимостью думал он. — Подстерегу Кривоносого. Жизнь или смерть?! При всех будет ползать на коленях, виниться…»

Юла мысленно уже видел, как Яшка ползает в пыли, умоляет простить его, твердит, что он не знал, какой Юла хороший и справедливый.

«Или подговорю Семку-мельника», — продолжал мечтать Юла.

Семка был известный всему городу здоровяк, со спиной, широкой, как шкаф. Он шутя таскал пятипудовые мешки.

«Дам Семке три рубля, пусть проучит…»

Только ночью задами пробрался Юла домой. Под причитания матери долго отмывал волосы горячей водой с керосином и щелоком. Но и назавтра еще нет-нет да мелькала в них огненная прядка.

…Вскоре в город приехал цирк шапито. На базарной площади за одну ночь вырос огромный балаган; деревянный, с брезентовой крышей, с несколькими рядами скамеек и висящими на красивых бронзовых цепочках яркими керосиновыми лампами.

У входа два клоуна награждали друг друга удивительно звонкими оплеухами, кривляясь, пели смешные куплеты, зазывая зрителей.