— Во–первых, Александр Никандрович, мне непонятно, с каких пор старшему зоотехнику вменено в обязанность лично браковать быков в каждом стаде? Что, ему делать больше нечего?

— Стоп, Женя! Я спрашивал вас о быке, а вы мне говорите о Бровине. Это разные вещи!

— Так я же и говорю, Никандрыч, что он ничего не хочет слушать. Говорит, что Пятнистый — старый и хромой. Какой же он старый — ему всего восемь лет! А что захромал, так это боевая рана. Вы бы видели, как он защищал важенок от волков! Как же я могу согласиться с тем, что его забьют?

— Леонид Семенович, вам Женя говорила об этом? Бровин уже не ждал хорошего от своего визита к директору и чувствовал, что попал впросак.

— Верность долгу, Леонид Семенович, не определяется молодостью. Это качество индивидуальное. Женя права.

При этих словах она торжествующе вспыхнула и показала Бровину нос, приставив к нему растопыренную пятерню и высунув язык. Шитов, поморщившись, продолжал:

— Больше того, она умеет ценить то, чему вы, к сожалению, не придаете значения. А вам, Женя, пора отвыкать от озорства. Что за «фигуры» вы здесь показываете? Ведите себя прилично! Я думаю, что Леонид Семенович согласится с вашими доводами. — И, помолчав немного, закончил; — А вообще, Женя, вам надо быть добрее не только к оленям, но и к людям!

— Добрее надо быть Бровину, а то он пропитан злостью, как тундра водой.

— Женя! Вы знаете, что такое дальтонизм?

— Первый раз слышу.

— Это такое состояние зрения, когда красное видится зеленым. Так вот у вас нравственный дальтонизм. Насколько я понимаю, отношение Бровина к вам называется иначе…

Я отвел от Жени глаза, чтобы не смущать своим вниманием, и в поле моего зрения попал Бровин. Он был явно взволнован, и я понял, что не из–за спора о судьбе Пятнистого. Он то вставал, то вновь садился, а его бледное лицо выражало страдание. Видно, ему хотелось как–то облегчить душу, и, ободренный поддержкой Шитова, он вставил наконец свое слово в этот диалог:

— Бровин — хромой, Бровин — жалкий человек, над ним можно посмеяться…

Но Женя не дала ему закончить и, глядя на Шитова и игнорируя Бровина, быстро произнесла:

— Жалкими словами сотрясают воздух лишь жалкие люди. У этого человека не нога, а душа хромая, пусть полечится! — И, оставляя поле боя за собой, с тем гордым изяществом, которое так покоряет нас, мужчин, решительно повернулась и вышла из комнаты.

Мне показалось, что Шитов был доволен тем, как защищала свое достоинство самостоятельная Женя. Он провел ладонью по своему ежику и промолвил как бы про себя:

— М–да! Для нее диплом — не продовольственный аттестат. — Взглянул на Бровина и, вновь опустив глаза, продолжил; — Такую на испуг не возьмешь, Леонид Семенович!

У Бровина прорвалось отчаяние:

— Клянусь дохлым оленем, Никандрыч! Не могу я без нее! С ней трудно, а без нее невозможно!

— Вижу–вижу! — И опять раздумчиво, как бы про себя: — Не любят женщины, когда из нас кисель капает, но и «на хапок» возьмешь не каждую! В глазах женщины мужчина красив силой и благородством. Понимаешь? Благородством! А ты хочешь добиться своего только грубой силой. Меняй, брат, тактику, а не то так холостяком и останешься.

Бровин сидел подавленный, потухший. Теперь Шитов уже с иной, вдохновляющей интонацией сказал ему:

— Ну что ты, брат Леонид, голову опустил? Твое счастье, что здесь у тебя конкурентов нет. Все от тебя зависит. Ну иди, иди! Утро вечера мудренее. По утрам люди думают иначе, чем вечером! Дай нам поговорить с Каминским.

Что делает с человеком любовь! Бровин влетел в эту комнату ястребом, а покидал ее притихший, задумчивый. И я подумал: и здесь, в стране снегов, кипят человеческие страсти! И, как бы отвечая на мои мысли, Шитов сказал:

— Поженятся! Им тут друг от друга уйти некуда. Но Женя много пыли вытрясет из Бровина, пока станет его женой. Характера у нее хватит, — Шитов помолчал, поглядел на часы и продолжал: — Ты не думай, что этот парень размазня, каким здесь себя показывал. Начитавшись Джека Лондона, он мальчишкой сбежал от родителей. Из Архангельска умудрился, пробраться на Дальний Восток еще при японской оккупации. Попал в партизанский отряд. Эта партизанщина до сих пор мешает ему жить. После установления Советской власти в Приморье пробрался на север Камчатки. Работал на рыбных промыслах. Добрые люди надоумили поступить учиться. После Хабаровского техникума вернулся на Камчатку специалистом. Участвовал в раскулачивании богатых оленеводов и в строительстве первого на востоке Пенжинского совхоза. А это, брат, глушь почище нашей! Один объездил все Охотское побережье и север Камчатки. Собаками управляет как бог. Однажды в горах вывихнул ногу в бедре и потерял сознание. Очнувшись, привязал себя к нартам и крикнул на собак. Когда привезли они его в Олюторку, он опять был без сознания. Местный фельдшер ничего сделать не мог. Пришлось ждать парохода. В Хабаровске сделали операцию, после которой одна нога стала короче другой на десять сантиметров. Вот такой несчастный случай сделал его болезненно самолюбивым. Кроме Жени, не боится ни черта, ни дьявола. Чукотский язык знает в совершенстве, и чукчи признают его за своего.

Работник беззаветный, но и беззаботный. О завтрашнем дне не думает, ни деньгам, ни вещам цены не знает. В прошлом году получил отпуск за три года и мешок денег. Уехал на «материк» первым пароходом, а вернулся следующим без копейки в кармане и тощий, как скелет. Оказалось, встретил в Хабаровске старого дружка, и тот уговорил его одолжить деньги на покупку дома. Отдал все до копейки, а сам добирался обратно, питаясь подаянием добрых людей.

Бровин может месяцами бродить с чукчами по тундре, обходясь без хлеба, мыла и бани. И считает это достоинством. Подражает героям Джека Лондона, жившим в индейских племенах, считает, что женщину надо добыть только силой–Потому Женя и не может его принять такого. А я кручусь между ними — то на него нажму, то на нее. Но сегодня, кажется, Женя сама нажала на меня. — Шитов от души рассмеялся. — Ну и молодчина! Люблю людей, которые за себя постоять могут. На Севере без этого пропадешь!

Пока Шитов говорил, я, не пропуская ни слова, размышлял о том, какими путями могли попадать в эти места старые коммунисты, герои революции — Щетинин, Янсон, Шитов. Случайно ли это или знамение времени?

От Николая Железова я узнал, что после гражданской войны Шитов учился на рабфаке, потом в Плехановском институте. С последнего курса был отозван и по партийной мобилизации брошен на раскулачивание. Боролся с перегибами, чуть не потерял партбилет в период «головокружения от успехов». Затем его послали на Дальний Восток. И вот он здесь — рядовой ленинской гвардии, матрос революции.

Сцена в кабинете Шитова показала, что и здесь временами люди ссорятся, грустят, выражают недовольство. Однако главной чертой жизни коллектива остава- , лись сплоченность и оптимизм. Казалось, здесь живет большая, дружная семья, увлеченно работающая на общее благополучие. Роль главы этой семьи великолепно выполнял директор Шитов.

Вот сказал — «выполнял», и самому стало нехорошо. Шитов ничего не выполнял. Просто он был хорошим человеком, каким должен быть настоящий коммунист. Под этим я понимаю и строгое отношение к долгу перед государством, и душевное отношение к младшим товарищам по делу. Приказы писались редко, в основном о зачислении на должность. Вся практическая деятельность регулировалась личными контактами. А в них главным являлись доверие и полная откровенность. Слово одобрения или неудовольствия Никандрыча значило больше благодарности или выговора в приказе. И впервые тогда подумалось мне, что нет людей инертных или равнодушных от природы. Ими делаются!

А такие, как Шитов, и равнодушных превращают в энтузиастов.

— Александр Никандрыч! Какие обстоятельства забросили вас на Чукотку?

— Никаких особых обстоятельств не было. Крайком послал — я поехал. Сам знаешь, что такое партийная дисциплина. Но и соблазняло на новом месте начать новое дело. У нас, русских, в крови любовь к нехоженым дорогам. А здесь для инициативы простор, в другом месте не сыщешь. И ребята подобрались больно хорошие. С ними всего можно добиться. Вот твой друг Железов — научный работник, от института прикомандирован. Он от науки, а я от практики, и пробуем разные новинки в оленеводстве. Дело древнее, к нему настоящих рук не прикладывалось. Но об этом Железов тeбe сам расскажет.