И Мохов высказался с места репликой Сургучеву;
— Шестнадцать лет по этому делу у Зингера работал, мне не привыкать! — Его серьезное лицо осветилось неожиданной улыбкой. Улыбался и Морозов, сочувственно глядя на приехавших с ним новичков. И я почувствовал, что зря опасался этих ребят.
И еще подумал: все, что я сейчас скажу в виде приказа, эти люди приняли бы к исполнению и без собрания. Но как хорошо, что оно состоялось. Они наэлектризованы сейчас общностью порыва и собственными словами–обязательствами. Какая же это сила — коллектив. И, поняв, что ситуация слов не требует, я перешел к распоряжениям:
— Работы в ангаре и у самолетов временно прекращаем. Всеми силами готовим базу к зиме. Бригаде Островенко с трактором перевозить имущество с места разгрузки парохода. Кислицину и Дендерюку готовить место и материал для постройки мастерской. Стрежневу с Мериновым заняться внутренним благоустройством дома: подгонкой дверей, уплотнением окон и т. п. На вас, Дуся, — обратился я к жене Катюхова, — возлагаю надежды, что вместе с девчатами займетесь чистотой и уютом нашего жилища. А мы, летчики, выполним задачу «особого назначения». Пусть каждый на своем участке сделает все, что сможет, без нянек и погонялок. Все, товарищи! По работам!
Наглядным символом старого быта, о котором говорил Берендеев и который требовалось сокрушить, явилась наша зимняя уборная. Оставленная в наследство старой сменой, она служила немалым укором людской чистоплотности. Я мог бы приказать хозяйственному рабочему привести ее в надлежащий вид, это и входило в его обязанности, но меня интересовал не практический результат этой акции, а предполагаемый сдвиг в психологии зимовщиков. Поэтому еще с вечера задумал самую неприятную работу провести самому, вместе с летчиками.
Когда все разошлись, я остался сидеть на месте. Летчики смотрят выжидательно, а я не решаюсь назвать задачу «особого назначения». Наконец говорю, обращаясь к Катюхову, который показался мне лидером новой смены.
— Георгий Иванович! Вы командир отряда. Вы еще никого не знаете, и вас тоже видят первый день, У вас нет командирского опыта, но есть здравый смысл. Вы приняли запущенное хозяйство, и мне интересно: с чего бы вы начали? Что сочли бы главным?
Катюхов встал; серьезный и спокойный. Не желая, чтобы он стоял передо мной, встал и я. Недоумевая, поднялся и Сургучев. Катюхов улыбнулся, на щеках ямочки, в глазах смешинка:
— Я начал бы с организации на базе порядка.
— Каким образом?
— С очистки уборной и двора! Что это? Всерьез или…
— А вы, Владимир Михайлович, с чего бы чали вы?
— С того же, что сказал Жора!
— Почему?
— Угадываю ваше желание! Чувствую, что сейчас задохнусь от волнения. Стало жарко. Не смею верить, что это всерьез.
— Не похожи вы, Володя, на жертву чужих желаний!
— Не темните, Михаил Николаевич! Только идиот не понял бы, о чем вы все здесь говорили. Нас агитировать не нужно. Посмотрите на эти руки? — он раскрыл ладони величиной с детскую лопатку. — Бухта Провидения нас научила кое–чему.
Приходилось ли вам, читатель, падать, толкая дверь, которую вы считали туго закрытой? Все происшедшее было радостным открытием незапертой двери. И, наверное, мои нервы стали ни к черту. В горле запершило, а глаза защипало. Нет надобности передавать дальнейшие подробности.
Через час уборная блестела чистотой, и мы занялись двором. Подошел трактор с первой кладью, его сопровождал штурман Морозов. С усмешливым любопытством подошел к нам, орудующим ломами и кирками. Сургучев распрямился, смахивая пот со лба, сказал:
— Отойди, Дима, поле битвы не место для посторонних!
Приведенный эпизод не образец для подражания. В нем важна не форма, а сама суть поиска взаимопонимания. В тот момент только максимальное напряжение сил каждого могло изменить к лучшему нашу жизненную обстановку. Личный пример товарищеского равенства, поданный наиболее авторитетными членами коллектива, оказался убедительнее слов. Описанный факт стал началом традиции, которую я выразил бы словами: «Кто больше может — тот больше должен!» С великой благодарностью и уважением я вспоминаю полярных летчиков Георгия Катюхова и Владимира Сур–гучева, мужественных моих товарищей, основателей замечательной традиции зимовки 1936/37 года.
ИСПЫТАНИЕ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
Дней через десять, в конце сентября, в наладившийся трудовой ритм ворвалась внезапность. Поступила срочная радиограмма.
«С БОРТА «ЛИТКЕ» МЫС СЕВЕРНЫЙ КАМИНСКОМУ ПРОШУ СООБЩИТЬ ВАШИ ВОЗМОЖНОСТИ ПРОИЗВЕСТИ ЛЕДОВУЮ РАЗВЕДКУ ПРОЛИВА ЛОНГА ДЛЯ ПРОВОДКИ КАРАВАНА ТЧК ШМИДТ»
Вот это новость! Где–то рядом караван, да непростой, если с ним сам начальник Главсевморпути! Как же так? Мы давно распрощались с последним пароходом и считали, что морская навигация закончилась. Море до пределов видимости покрыто десятибалльным льдом, а самолеты стоят в том состоянии, в каком их оставили Быков и Богданов. На самолете Быкова надо менять мотор, что–то не ладится с мотором и другой машины. Недоумевая, наивно полагая, что с молодого командира не взыщут, я ответил так, как и было в действительности:
«ЛИТКЕ ШМИДТУ МЕСТОНАХОЖДЕНИЮ
О ЛЕДОВОЙ НЕ ПРЕДУПРЕЖДЕН ТЧК РАСПОЛАГАЮ ОДНИМ САМОЛЕТОМ Р–5 ЗПТ КОТОРОМ ТРЕБУЕТСЯ УСТРАНИТЬ ТРЯСКУ МОТОРА ТЧК СООБЩИТЕ КОГДА НУЖНА РАЗВЕДКА ГДЕ НАХОДИТЕСЬ ТЧК КАМИНСКИЙ»
Ночью нарочный полярной станции доставил «молнию»:
«ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ СЕВЕРНЫЙ КАМИНСКОМУ УДИВЛЕН ВАШЕЙ НЕПОДГОТОВЛЕННОСТЬЮ ТЧК ПОДХОЖУ ШЕЛАГСКОМУ ЗПТ ОБСТАНОВКА ТЯЖЕЛАЯ ТЧК ТРЕБУЮ НЕМЕДЛЕННОЙ РАЗВЕДКИ ПРОЛИВА ТЧК ШМИДТ»
«Вот оно, начинается!» — подумал я, в который раз перечитывая «фитиль», заключенный в первой фразе. Бужу механиков и мотористов, даю задание: найти причину и устранить тряску мотора на Н–44, Мохову проверить бортовую станцию, а Морозову — штурманское снаряжение, обоим готовиться к полету со мной. После нашего отлета Драневичу с мотористами начать смену мотора на Н–42.
Утро, слава богу, начиналось без тумана. Низкие с разрывами облака бежали по небу. Свежий ветер обещал изрядную болтанку, но видимость оказалась уте–Д шительной, не менее десяти километров. Драневич доложил, что найти причину тряски мотора не удалось, и я задумался: как поступать?
Летать только на исправной матчасти — мой священный долг. Но проводить корабли — долг не менее важный. Случись что, я окажусь виновным дважды. Да и с жизнью расставаться — это не в карты проиграть!
У самолета собирается консилиум: старший механик Драневич, Островенко, Мохов, Морозов, мотористы. Слушаем мотор на разных оборотах. Мнения авторитетов разделились. Драневич предлагает разобрать клапанный механизм и снять карбюраторы, чтобы найти причину и устранить тряску. Митя считает, что лететь можно. Мохов и Морозов положились на меня. После некоторых колебаний я решил поступать по завету Конкина: «Когда кораблям в море туго, сам погибай, а моряков выручай!»
В первый час полета вместе с трясущимся мотором тряслась и моя авиационная душа. Казалось, что мотор откажет в ближайшую минуту. Однако он продолжал исправно крутить винт, и постепенно страх стал исчезать. Мохов, работавший за радиста, сообщил, что имеет связь с береговыми станциями, за нами следят. От этого возникло ощущение азартной легкости; ведь я делаю нужное дело на глазах у людей! Если даже мотор откажет, все будут знать, что мы погибли не по , глупости, а выполняя свой долг.
В первый раз я летел с новыми товарищами и ис–пытывал удовлетворение от их отношения к полету. Оба сосредоточенно выполняли свои обязанности, как будто не было ни тряски, ни болтанки, ни близкого и гибельного соседства льдов под нами.
Кромку сплоченного льда на границе открытого моря мы обнаружили в ста километрах от берега. Широкая полынья проходила южнее острова Врангеля, и от его западной оконечности сворачивала к югу. От мыса Биллингса полынья шла вдоль берега до самой Чаунской губы. Конечно, это выяснилось не сразу, а после четырех часов хождения галсами, курсы которых мне выдавал штурман Морозов.
