Прежде Хонор не задумывалась, какие люди должны проводить в жизнь подобную политику, но сейчас поняла это с ужасающей отчетливостью. Просто не могла не понять, ибо их эмоции – злоба, жестокость, властолюбие – буквально захлестывали ее. Однако даже не это было самым худшим: некоторые из охранников взирали на пленных, не испытывая вовсе никаких чувств. Безразличие пугало сильнее самого жуткого садизма, ибо, относясь к другим, как к насекомым, они и сами перестали быть людьми, превратившись в механические орудия убийства. Сделала их такими служба в БГБ, или же врожденные психические особенности привели их на эту службу, не имело значения.
Как не имело значения, со злобой или с холодным безразличием смотрели охранники на Хонор: все они, так же как и она сама, прекрасно знали, что ее участь предрешена, и определена она отнюдь не Денебскими соглашениями.
Челнок вошел в атмосферу, и Хонор закрыла глаза, покрепче прижав к себе теплое, пушистое тело Нимица. Никаких иллюзий относительно своего будущего она более не питала.
Уголком глаза Томас Тейсман взглянул на гражданина контр-адмирала Турвиля. Рэнсом вызвала к себе Турвиля, Хонекера, Богдановича и Форейкер, когда Харрингтон еще не отконвоировали на планету. Тейсман на этой встрече не присутствовал, а увидев после нее Турвиля, обычно веселого и жизнерадостного, поразился его напряженному побледневшему лицу. Потрясенным выглядел и Хонекер. Правда, насчет Турвиля Тейсман засомневался, чего в этом напряжении больше: страха или ярости, а вот насчет Хонекера не было никаких сомнений: он был напуган. Не лучшим образом выглядели и Богданович с Форейкер: такие же бледные. Хотя начальник штаба владел собой лучше, чем народный комиссар, его окаменевшее лицо выдавало испуг, тогда как Форейкер явно обуревало желание рвать и метать. Разумеется, ей хватало ума держать себя в руках, однако отсутствие всякого выражения на продолговатом узком лице не могло замаскировать бушевавшего в голубых глазах пламени ярости.
Шаттл опустился на посадочную полосу, и Тейсман задумался о еще одном фигуранте разыгрывавшегося смертоносного представления, Уорнере Кэслете. Этого человека участь Харрингтон волновала еще сильнее, чем самого Тейсмана, волновала настолько, что он, ворвавшись в кабинет адмирала, наговорил в присутствии Ле Пика множество слов, игнорировать которые народный комиссар просто не имел права. Однако, судя по тому, что Уорнера до сих пор не арестовали, он все-таки пропустил их мимо ушей, а Тейсман, со своей стороны, чтобы уберечь офицера, отослал его проводить инспекцию сенсорных платформ по периметру системы. В сложившихся обстоятельствах и это можно было считать победой.
Челнок остановился, и едва отворился люк, адмирал понял, что БГБ уже прибрала пленных к рукам: все охранники были в черных мундирах, да и сам катер имел бортовой номер «Цепеша». Более того, караул на взлетно-посадочной полосе тоже был составлен из громил госбезопасности: ни флотских, ни морпехов нигде не было видно. Вооруженных до зубов костоломов, напротив, собралось видимо-невидимо. Впрочем, они никогда и нигде не появлялись в одиночку и без оружия, что недвусмысленно обозначало их отношение к народу, интересы которого эти люди якобы оберегали. Губы Тейсмана едва не скривились. Он боялся, что знает, почему сюда нагнали такую прорву охранников.
Покосившись в сторону, адмирал приметил Рэнсом, непринужденно беседовавшую с капитаном «Цепеша» Владовичем. Присутствие этого человека являлось для и так крайне взвинченного Тейсмана дополнительным раздражителем. Адмирал считал Владовича недостойным капитанского звания, ибо присутствовал на последнем предвоенном заседании аттестационной комиссии, отказавшей этому человеку в присвоении звания лейтенант-коммандера в… семнадцатый раз. Владович прослужил лейтенантом двадцать шесть стандартных лет – слишком много даже для флота, в котором получение звания выше капитанского обеспечивало лишь наличие связей с правящей кастой. Было совершенно очевидно, что карьера ему не светит, и он сам это понимал. Знания, опыт и профессиональная компетентность не позволяли командованию просто спровадить его в отставку, но явные садистские склонности делали его повышение неприемлемым. Владович ухитрялся изводить всех, кто оказывался в его подчинении, откровенно издеваясь над ними, но не нарушая при этом ни единой буквы Устава. Если Законодатели и могли закрывать глаза на подобное поведение, то только ради своих, и хотя Тейсман не раз возмущался кастовым подходом к флотской карьере, его радовал тот факт, что Владовичу не удалось высоко подняться по служебной лестнице. При этом сам Владович приписывал незадавшуюся карьеру исключительно отсутствию нужных связей и искренне считал, что выходцы из семей Законодателей не допускают его к ответственным постам исключительно из зависти к его знаниям и навыкам.
При старом режиме он так и прозябал бы в лейтенантах, но случившийся переворот открыл для него путь к продвижению в квазивоенных формированиях БГБ. При всех личных недостатках флотское дело он знал, а его рвение в выкорчевывании «врагов народа» вошло в легенду. Правда, получив под начало корабль и экипаж, он, похоже, так и не осознал, что это налагает на него особую ответственность. Владович не пользовался популярностью даже среди персонала БГБ. По слухам, он управлял кораблем как своей вотчиной, а к подчиненным, за исключением нескольких любимчиков, относился как к крепостным. При этом, прикрываясь демагогической трескотней насчет служения народу, капитан поощрял наушничество и усиленно настраивал одну часть команды против другой.
Тейсмана мутило от одной мысли о такой подлой, а вдобавок еще и недальновидной политике. Разумеется, учитывая специфическую роль «Цепеша», Владович не без оснований полагал, что его кораблю едва ли придется принимать участие в боевых действиях, однако, мрачно подумалось адмиралу, от случайного столкновения с противником не застрахован никто – и случись такое, Владовичу придется несладко. Этот человек просто не понимал, что, культивируя на борту взаимную вражду и подозрительность, он тем самым делает команду неполноценной. Без взаимного доверия воевать так же трудно, как и со связанными руками.
Впрочем, в данный момент Владович, несмотря на цвета мундира, выглядел настоящим бравым капитаном, с которым Рэнсом вела под объективами голографических камер подчеркнуто оживленную беседу, повернувшись спиной к посадочной полосе. Ни он, ни она не выказывали ни малейшего интереса к прибытию катера… Тейсман стиснул зубы, ибо понял, что таким образом облеченная огромной властью женщина хочет публично продемонстрировать свое презрение к пленным. Опасения адмирала усугублялись и хищной ухмылкой Владовича.
Отвернувшись от гражданки секретаря и ее капитана, Томас перевел взгляд на посадочную площадку, где охранники, не жалея грубых тычков, уже выстраивали в колонну по одному покинувших катер грейсонцев и мантикорцев. Под прицелом охранников пленные прошли по керамобетонной площадке, а когда стали подниматься к терминалу, Тейсман разглядел шедшую впереди женщину. Женщину, которую он узнал бы, даже не будь у нее на руках кремово-серого кота. Узнал адмирал и шедшего за ней широкоплечего мужчину, еще одного мантикорца, чьим мнением он весьма дорожил. Что подумает о нем капитан Алистер МакКеон после сегодняшних событий? Тейсман считал, что его вины в происходящем нет, но все равно, осознавая бессмысленность своей ярости, злился и на Рэнсом, и на МакКеона, и на Харрингтон. В отличие от него двоим последним не приходилось выбирать между долгом перед родиной, оказавшейся во власти маньяков, и совестью.
Его гнев являлся оборотной стороной стыда за собственное бессилие: он очень хотел быть достойным уважения этих людей, однако понимал, что, выказав неповиновение Рэнсом, ничуть не облегчит их участь, а сам окажется в том же положении, что и Харрингтон. И хотя какая-то часть его «я» твердила, что лучше принять достойную смерть в такой компании, чем служить безумцам, разум не соглашался. Пусть он сейчас и бессилен, но его долг – остаться в живых и делать все возможное – все, что в его силах, чтобы хоть как-то уменьшить творимое этими безумцами зло.
