Созданное после долгих трудов «Учреждение о губерниях» 1775 года должно было внести целый ряд новых начал в провинциальное управление. Но недаром говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Все благие нововведения тормозились вековой инерцией, застревали, теряли по дороге свою суть и на местах вырождались в пустые хлопоты. Да они и не могли ничего изменить. Во?первых, учреждения 1775 года были направлены на укрепление главенства только одного сословия — дворянства, а во?вторых, даже эта система была придавлена сверху властью наместника, «хозяина губернии». По первоначальной мысли наместник должен был являться «оберегателем порядка, ходатаем на пользу общую и государеву, заступником утесненных, побудителем безгласных дел» — куда бы лучше. Но на деле неопределенность прав и обязанностей превращали его в самовластного царька, который своим произволом мог пресекать любую деятельность созданных учреждений. И в результате победило старое начало «личного усмотрения», которому всегда сопутствуют мздоимство, протекционизм и воровство — три вековечных «болезни» России. Сколько воды с тех пор утекло? Все, кажется, должно бы перемениться. Ан, глядь, те же хворобы у новых губернаторов. И те же рабы у подножия их тронов…

Самодержавное правление Екатерины II закончило эпоху дворцовых переворотов. А неудача панинского проекта ограничения самодержавия притушила дворянский интерес к политическим гарантиям. В обществе многие понимали необходимость социальных изменений, особенно остро после пугачевщины. Но без создания партии, без программы партийной борьбы и четкой цели это понимание было не более, чем пустыми мечтаниями и пустопорожними разговорами, до которых столь падка наша публика… В рабской стране воровства и телесных наказаний еще глубоким сном спало европейское понимание личного достоинства. А лишь тогда могли проклюнуться зерна, способные дать всходы будущей демократии. На суровой русской почве первые попытки, как мы знаем из истории, смогли лишь выродиться в уродливую и нежизнеспособную поросль восстания декабристов. Кстати, совсем не столь благородного и романтического, как о том написано в книжках, сочиненных в советское время. А теория французской революции, проштудированная помощником присяжного поверенного и оплодотворенная народной практикой кровавых бунтов, породила 1917 год…

В столицу из провинции приехали Энгельгардты. Четыре любимых племянницы Григория Александровича стали частыми гостями при Дворе. Младшая, Танюшка, была еще малявкой, Наденька, хотя с личика ее, как говорится, черти молоко пили, была резва и востра разумом. Катенька же о пятнадцати годков и Сашенька, которой минуло уж двадцать, были девы хоть куда. Дяденька не забывал родню. Наведывался, а то и к себе приглашивал, да в хоромах своих оставлял ночевать. Уж так?то хороши были племяшки, особливо Санечка! Государыня по его просьбе взяла ее в свой штат и поселила во дворце…

К Пасхе Екатерина заметно отяжелела. И хотя платья она давно носила широкие в роспуск, скрывать предстоящее материнство стало невозможно. В начале апреля отменили выезд в Царское. Отложены были собрания в Малом Эрмитаже. Императрица стала сентиментальна. Вспомнила вдруг о бесфамильном отроке Алексее, отданном на воспитание камердинеру Василию Шкурину. Спросила:

— Сколько же ему ныне, Василий Григорьевич?

— Да уж четырнадцатый годок пошел, матушка.

— Как время?то летит…

— Летит, матушка?государыня, ох как летит…

— Ну и каков же он?

— Хорош. Робок только. Нечувствителен ни к чему. Уж как я ни стараюсь… А так вместе с моими и французский знает и по?немецки…

Екатерина задумалась. Велела написать указ о пожаловании Алексею Григорьевичу Бобринскому графского достоинства Российской империи. Фамилию выбрала по названию села Бобрики, купленному для него еще при рождении. Затем велела секретарю позвать старика Ивана Ивановича Бецкого[107] и поручила тому взять попечительство над отроком, обретающимся в семействе Шкурина.

— Матушка, — говорил, разнежась, Потемкин, оглаживая крутой живот Екатерины, — а нашему?то исчадию, каку?таку фамилью давать будем? Что?то мне в голову ничо нейдет…

— А чего долго думать, отсечем, чего лишнего у тебя есть, — она ласково потрепала фаворита за «лишнее», — и будет он… Темкин.

Григорий Александрович захохотал:

— Да куды ж я без сего «лишняго?то» сгожуся, ни тебе не надобен, ни… — он осекся.

— Во?во, — подхватила Екатерина, — ни другим…

— Что ты, мать, каким другим, об чем говоришь! Я только хочу сказать, фамилия Темкин как?то не больно…

— А чем не по нраву? Темкины престолу российскому издревле служили, поранее вас… Князь Михайла Михайлович Темкин?Ростовский был при Алексее Михайловиче боярином и дворецким. С ним род пресекся, так мы и возродим…

— Гляжу, все уж и без меня надумано, — недовольно проговорил Потемкин. — Не без пособия, поди, разлюбезной Аннеты Протасовой… Она у тебя не токмо что entremetteuse,[108] но и в герольдмейстерах обретается…

— А это, сударь мой, не твой дело, кого мне в мой штат взять и к какому делу приставить. Насчет Annete помолчи. Я ведь не спрашиваю, зачем ты для Alexandrint Энгельгардт шифр фрейленский выпросил. Чтобы, поди, ближе была?..

— Бог с тобой, Катя… Она же мне родня…

— Вот и то?то, что родня. Все вы о родне сильно радеете. Один — свой кузин в тринадцать лет вздумал violer.[109] Теперь женится, чтобы грех прикрывать… Другой — тоже очень родня свой любить. Особливо niece — племянниц… У сына?наследника любовь втроем в пышный цвет цветет…

— Да ты что, матушка?государыня, об чем толкуешь…

— А это не твой ли billet doux?

Екатерина достала из ночного столика сафьяновый бювар и вынула голубой листок. Потемкин внутренне похолодел. Он узнал свой почерк. Между тем императрица, прищурившись, стала читать:

— «Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь. Целую всю тебя. Твой дядя». Фи, e libertin! Elle a quinze ans![110]

— Катя, Катя, уймись, погляди на подпись: «дядя». Об чем разговор, каки?таки подозрения? И при чем тут великий князь, с какого боку приплелся?

Слава богу, вспышку удалось погасить, перевести на дурака?наследника. Настроение женщины в том положении, в каком пребывала Екатерина, меняется быстро. После свадьбы Павла с Вильгельминой, получившей при православном крещении имя Натальи Алексеевны, бюджет Малого Двора был подурезан, за счет потешного войска цесаревича. И это еще больше осложнило взаимоотношения матери с сыном. Узнав от шпионов последние новости из Гатчины, она не придала им до поры особого значения. Но фавориту решила открыть.

— Ах, Гришенька… Али не знаешь, что там промеж них Андрей Разумовский втерся? С самого начала он ей — милым другом. Как же, ездил за нею… Может, потому она и не давалась нам с Annet’ой и Роджерсону для женского осмотру. Только мой?то дурачок ничего не видит и не слышит.

Потемкин даже приподнялся на локте от неожиданности:

— Погоди, Катя, да она что — али брюхата? От кого?

— Ну это пустое! На брюхе печати нет. Кого родит, тот и наследником станет.

— А как же Протасиха?то твоя, не углядела что ли… — начал было Потемкин, но императрица прервала его. Настроение ее снова сменилось и лицо потемнело:

— Хватит о фрейлин. Ныне, сударь, извольте отправляться к себе в покои. Я не желаю больше на этот тема говорить…

«Ну, Аннета, ну сука, — кипел Потемкин, пробираясь по винтовой лестнице к себе наверх и вспоминая выпад императрицы в адрес племянниц. — И когда успела все вызнать? Говорила Парашка, что Протасиха — змея подколодная. Надо было в первые же дни раздавить. Ну, погоди, пробня х……»