– Вроде того, – уклончиво ответили ей, чтобы не вдаваться в подробности.
Дедушка Рахтылькон принял «смирновки», закусил осетринкой горячего копчения, а затем и лимоном. Глаза старца округлились, густые седые брови поползли вверх, сошлись на середине лба и сложились там мохнатой двускатной крышей-домиком над нижележащей частью лица.
Проглотив, практически не жуя, закуску, дедушка Рахтылькон склонил набок голову, словно прислушался к какому-то далекому, едва слышному звуку и, как бы убедившись, что звук этот чист тоном и приятен для слуха, протянул вперед руку с пустым стопарем, отлитым из мутного полупрозрачного пластика.
Ему налили еще сто пятьдесят.
Слегка кивнув – не столько наливающей Ане, сколько налитому стопарю, – дед принял, после чего стал отправлять в рот один за другим кружки2 нарезанного лимона.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что каждый очередной кружок с быстротой, почти неуловимой для взгляда, ложился ему на язык, затем мгновенно, с коротким шлепком, плющился о твердое нёбо, после чего засасывался пищеводом дедушки Рахтылькона – с той же неотвратимой безжалостностью, с какой ворота ада засасывают, будем надеяться, души умерших макроэкономистов.
Кружки2 кончились, дед махнул свободной рукой у себя перед носом, словно отгоняя кого-то, после чего снова вытянул вперед руку с пустым стопарем.
Ему снова налили сто пятьдесят, подставили корзинку с различными сырами.
– А закусить сырком неплохо тоже…
Рахтылькон кивнул и, опрокинув «смирновки», зашевелил в воздухе пальцами, словно обжег их. Выдохнув, он вытащил из корзины благоухающий кусок рокфора и откусил от него знатный кус, как от яблока, мало обращая внимание на голубую плесень, покрывающую и пронизывающую этот сорт сыра, и уж тем более на фольгу обертки.
Через минуту, деликатно отплюнув фольгу в сторону – метров на десять, – дедушки Рахтылькон вновь протянул руку, демонстрируя обществу опустевший стопарь.
– Ну все, последнюю, дед… хватит – нет?
Старик интенсивно замотал головой, отметая на корню предложение налить неполную.
Ему опять налили сто пятьдесят.
Он выпил, попробовал грызть беззубыми деснами пармезан, но, потерпев неудачу, переключился на мягкий вариант крем-сыра «Президент» со специями, который оказалось чрезвычайно удобно вычерпывать из пластикового корыта двумя плотно сложенными пальцами…
Ахсину-х тем временем, покончив уже с третьим безе, старательно облизывала крем с ладоней и запястий обеих рук. Однако эту процедуру ей пришлось прервать: с разных сторон ей уже протягивали не менее интересные, чем безе, вещи: ассорти из фисташкового, бананового и земляничного мороженого, извлеченное из столитрового термоса-холодильника, бокал пепси, бокал «Саян», подносик с зефиром, открытую коробку с шоколадным ассорти от Коркунова, огромный кусок шоколадного торта «Трюфель» и маленькую сувенирную игрушку, представляющую собой зеленого веселого жирафа с малиновым орангутаном на спине.
Жираф, а также ложки для мороженого и торта оказались совершенно несъедобными, все остальное же немедленно пошло в дело.
Все были так поглощены завораживающей картиной виртуозного поедания мороженого одним языком, без помощи рук, что забыли на минуту о дедушке Рахтыльконе, снова протягивающем опустевший стопарь.
– Пить… – сказал дедушка, привлекая к себе внимание.
Кто-то, не желая отрываться от забавного зрелища вылизывания креманки с мастерством, перед которым меркли образы великого Чарли Чаплина, протянул деду банку пива: «Вот, попей, старче», указав попутно на две открытые, но еще не начатые коробки с баночным пивом: «Если одной не хватит».
Осторожно осмотрев и обнюхав банку, дедушка Рахтылькон догадался, что главный секрет этого чуда таится в кольце…
Он осторожно взялся за кольцо и понял, что угадал: кольцо тут же зашипело змеей, обливаясь от злобы белоснежной пенистой слюной…
– А-а-а-а! – заорал Рахтылькон.
Отбросив в ужасе этот страшный, «хранящий змею», гладкий «обрубок палки», старик тут же придал своему лицу выражение полной непричастности к происшедшему, прекрасно осознавая в душе, что за такие проделки старых беззубых койотов жестоко наказывают – в таком вот приличном пещерном обществе, в которое им с внучкой довелось попасть.
– Да что ты испугался-то? – услышал он насмешливый голос сбоку. – Вот так открываешь и пьешь!
– А-ла-ла! – восхищенно зачмокал старик, припадая губами к светлой пене «девятки» – «Балтики крепкой». – А-ла-ла!
Удивленных возгласов была удостоена и Ахсину-х, сумевшая, не проронив ни слова, за двадцать минут съесть абсолютно все съедобное, что предлагалось, и на глазах у окружающих превратиться в девочку-паука: тонкие ручки и ножки, прикрепленные к огромному телу-животу, увенчанному головой с перепачканным шоколадом и кремом лицом и с остекленевшими от обжорства глазами.
«Как бы ей сейчас не лопнуть, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Немедленно надо это прекратить. Немедленно. Только как?!»
– Ой! – крикнул внезапно кто-то, и у Николая все оборвалось внутри.
Он кинул стремительно взгляд туда, куда указывала кричащая Аня.
Там, куда указывала Аня, уже падал, словно подрезанный сзади, седой посланец скрилингов.
Дедушка Рахтылькон хотел, вероятно, показать заморским гостям свой коронный фокус со змеиным глазом, но, как только он начал выпускать змеиное глазное яблоко изо рта, ему, видно, резко поплохело от нахлынувшего артистического вдохновения в совокупности с непомерной ношей «девятой» «Балтики», принятой на грудь. Он закачался.
Аверьянов увидел, как дедушка Рахтылькон был еще в полете, падая навзничь вместе с пластиковым табуретом.
Упал. Конечности конвульсивно задергались. Еще пять секунд, и руки его, скрючившись, сошлись на груди, а ноги, неестественно вытянувшись прямыми палками, внезапно напряглись, а затем ослабли и безвольно замерли.
– Отстегнулся старче, – заметил кто-то.
– Опростал ошейник.
– Да он, гляди, шестьсот водки слопал и пива еще… литра три. Вон, шесть банок пустых валяются.
– А что ж с девчонкой-то?
Толпа расступилась и пропустила Ахсину-х к покойному.
Девочка, не сводя взгляда с дедушки, приложила шоколадно-кремовые пальцы к щекам, еще в большей степени испачканным шоколадом и кремом.
– Как глупо вышло… – вздохнула одна из девиц.
– Так думать надо, кого угощаете, – заметил кто-то из викингов. – Это ж дикие люди! Отсталые. Темные…
– А давайте мы его сейчас поднимем…
– Ничего не надо! – скомандовал Аверьянов. – Подождем, посмотрим, что девочка сделает…
Через пять минут Ахсину-х тащила дедушку Рахтылькона к своим, к лесу, по темной стороне Оленьего Холма, освещенного только заревом идущего на другой стороне праздника.
Она отыскала выброшенный кусок оленьего меха, на котором они с дедушкой принесли Подарок пришедшим из-за моря гостям, и накрыла им лицо дедушки.
Она отыскала и пустой туесок, весь перепачканный оленьей кровью, и привязала его на груди к бахроме – украшению праздничной накидки дедушки: чтобы в темноте не потерялся.
От помощи Ахсину-х отказалась.
Дедушка был очень худой, и тащить его было легко.
На плече у Ахсину-х виднелась большая сумка с конфетами, насильно врученная ей «для других», на шее на тонкой цепочке висел зеленый жирафик с малиновым орангутаном на спине.
Девочка довольно быстро двигалась спиной вперед, согнувшись, вцепившись в плечи праздничной накидки дедушки.
Чтобы не думать, не плакать, не чувствовать ничего, Ахсину-х громко пела, глядя вниз, в скользящие под ногами сгустки ночного мха:
– Бог земли, верни моего дедушку! Бог Солнца, верни мне дедушку!
Когда она дотащила труп до черного силуэта леса и скрылась в нем, она успела обратиться с этой же просьбой и ко всем остальным богам: богу Луны, богу воды, богу огня, богу лесов, богу гор, богу надежд, богу удач, богу перемен к лучшему и даже к богу деревьев мессур.
