— Преследуют вас, Крысы.
— Ну и что за беда?
Хотспорн вздохнул.
Беседу прервала Мистле, которая подошла к ним, не потрудившись даже одеться. Поставила ногу на лавку и, крутя бедрами, продемонстрировала всем и вся произведение мэтра Альмаверы: пунцовую розу на зеленой веточке с двумя листочками, помещенную на ляжке почти в самом паху.
— Ну как? — спросила она, уперев руки в боки. Ее браслеты, доходящие почти до локтей, бриллиантово блеснули. — Что скажете?
— Прелээээстно! — фыркнул Кайлей, откидывая волосы. Хотспорн заметил, что Крыс в ушах носит серьги. Было ясно, что такие же серьги вскоре будут — как и усеянная серебром кожа — модными у золотой молодежи в Турне, да и во всем Гесо.
— Твой черед, Фалька, — сказала Мистле. — Что прикажешь себе выколоть?
Фалька коснулась ее ляжки, наклонилась и присмотрелась к татуировке. Вблизи. Мистле ласково потрепала ее пепельные волосы. Фалька захохотала и без всяких церемоний стала раздеваться.
— Хочу такую же розу, — заканючила она. — В том же самом месте, что и у тебя, любимая.
— Ну и мышей тут у тебя, Высогота. — Цири прервала рассказ, глядя на пол, где в кругу падающего от каганца света разыгрывался настоящий мышиный турнир. Можно было только догадываться, что делалось за пределами круга, в темноте. — Кота б тебе не помешало завести. А еще лучше — двух.
— Грызуны, — откашлялся отшельник, — стремятся к теплу, потому как зима приближается. А кот у меня был. Но отправился куда–то, бедняга, и пропал.
— Не иначе — лиса загрызла или куница.
— Ты не видела моего кота, Цири. Если его что–то и загрызло, то не иначе как дракон.
— Аж такой был? М–да, жаль. Уж он бы твоим мышам не позволил лазать по постели. Жаль.
— Жаль. Но, я думаю, он вернется. Кошки всегда возвращаются.
— Я подкину в огонь. Холодно.
— Холодно. Чертовски холодные сейчас ночи… А ведь еще даже не середина октября… Ну, продолжай, Цири.
Цири некоторое время сидела неподвижно, уставившись в огонь камина. Огонь ожил, затрещал, загудел, отбросил на изуродованное лицо девушки золотой отблеск и подвижные тени.
— Рассказывай!
Мэтр Альмавера накалывал, а Цири чувствовала, как слезы скапливаются у нее в уголках глаз. Хоть перед процедурой она предусмотрительно приглушила себя вином и фисштехом, боль была невыносимая. Она стискивала зубы, чтобы не стонать, и не стонала, конечно, а делала вид, будто не обращает внимания на иглы, а боль презирает. Старалась как бы вовсе и не замечать боли, участвовать в беседе, которую Крысы вели с Хотспорном — субъектом, пытающимся выдавать себя за купца, хотя в действительности — если не считать того факта, что жил он за счет торговцев — ничего общего с купечеством не имевшим.
— Грозовые тучи собрались над вашими головами, — говорил Хотспорн, водя по лицам Крыс темными глазами. — Мало того, что за вами охотится префект из Амарильо, мало того, что гонятся Варнхагены, мало того, что барон Касадей…
— И этот туда же, — поморщился Гиселер. — Ну ладно, префекта и Варнхагенов я понимаю, но чего ради какой–то Касадей на нас взъелся?
— Гляньте–ка, истинный волк в овечьей шкуре, — усмехнулся Хотспорн, — и бебекает жалостливо: «Бе–е–е, бе–е–е, никто меня не любит, никто меня не понимает, куда ни явлюсь, всюду каменьями забрасывают, ату его, ату, кричат. За что, ну за что мне такая обида и несправедливость?» А за то, дорогие мои Крысы, что доченька барона Касадея после приключения у речки Трясогузки до сего дня млеет и температурит.
— А–а–а, — вспомнил Гиселер. — Карета с четверкой серых в яблоко? Та самая девица, что ль?
— Та. Сейчас, как я сказал, хворает, по ночам с криком вскакивает, господина Кайлея вспоминает… Но особливо мазельку Фальку. И брошь, память о матушке–покойнице, которую — я имею в виду брошь — мазелька Фалька силой у нее с платьица содрать изволила, произнося при этом всякие разные слова.
— И вовсе не в этом дело! — крикнула со стола Цири, воспользовавшись оказией, чтобы криком отреагировать на боль. — Мы проявили к баронессе презрение и нанесли оскорбление, позволив всухую уйти! Надо было прошпарить девицу–то!
— И верно. — Цири почувствовала взгляд Хотспорна на своих голых бедрах. — Воистину великое сие есть бесчестие не лишить девку чести, то бишь не прошпарить, в смысле не оттрахать! Неудивительно, что оскорбленный папаша Касадей скликал вооруженную банду и назначил награду. Поклялся принародно, что все вы будете висеть головами вниз на стенах его замка. Пообещал также, что за сорванную с доченьки брошь сдерет с мазели Фальки шкуру. Лентами.
Цири выругалась, а Крысы разразились дурашливым хохотом. Искра чихнула и дико рассопливилась — фисштех раздражал ее слизистую.
— Мы на эти преследования чихали, — заявила она, вытирая шарфом рот, нос, подбородок и стол. — Префект, барон, Варнхагены! Гоняются, да не догонят. Мы — Крысы! За Вельдой трижды вильнули, и теперь эти дурни друг другу на пятки наступают, идут против остывших следов. Пока сообразят, что к чему, будут уже слишком далеко, чтобы возвращаться.
— Да если и завернут! — запальчиво воскликнул Ассе, некоторое время назад вернувшийся с вахты, на которой его никто не подменил и подменять не собирался. — Пощекочем их, и вся недолга.
— Точно! — крикнула со стола Цири, уже забыв, как прошлой ночью они драпали от погони через деревушки над Вельдой и как она тогда струхнула.
— Лады. — Гиселер хлопнул раскрытой ладонью по столу, положив на шумной болтовне крест. — Давай, Хотспорн, выкладывай. Я же вижу, ты хочешь нам кое–что поведать, кое–что поважнее префекта, Варнхагенов, барона Касадея и его чересчур впечатлительной дочурки.
— Бонарт идет у вас по следу.
Опустилась тишина, необычно долгая. Даже мэтр Альмавера перестал на минуту колоть.
— Бонарт, — медленно протянул Гиселер. — Старый седой висельник. Факт, кому–то мы и верно здорово насолили.
— Кому–то богатенькому, — согласилась Мистле. — Не каждого стать на Бонарта.
Цири уже собиралась спросить, кто таков этот Бонарт, но ее опередили, почти одновременно и в один голос, Ассе и Рееф.
— Это охотник за наградами, — угрюмо пояснил Гиселер. — Давней, кажется, солдатчиной промышлял, потом торгашествовал, наконец, взялся убивать людей за награды. Тот еще сукин сын. Каких мало.
— Болтают, — довольно беспечно сказал Кайлей, — что если б всех, кого Бонарт затюкал, похоронить на одном жальнике, то понадобился бы жальник ого–го каких размеров.
Мистле набрала щепотку белого порошка в углубление между большим пальцем и указательным и резко втянула его ноздрей.
— Бонарт разнес банду Большого Лотара, — сказала она. — Засек его и его брата, которому Мухомор кликуха была.
— Говорят, ударом в спину, — добавил Кайлей.
— И Вальдеса убил, — добавил Гиселер. — А когда Вальдес помер, то и его ганза развалилась. Одна из лучших была. Толковая, боевая дружинка. Крепкая. В свое время я подумывал пристать к ним. Когда еще мы с вами не стакнулись.
— Все верно, — сказал Хотспорн. — Такой ганзы, как Вальдесова, не было и не будет. Песни слагают о том, как они вырвались из облавы под Сардой. Вот буйные были головы, вот уж прям–таки холостяцкая удаль! Мало кому было им в соперники идти.
Крысы замолчали разом и уставились ему в глаза, блестящие и злые.
— Мы, — процедил после недолгой тишины Кайлей, — вшестером когда–то пробились через эскадрон нильфгаардской конницы!
— Отбили Кайлея у нисаров, — проворчал Ассе.
— С нами, — прошипел Рееф, — тоже не каждому соперничать!
— Это верно, Хотспорн, — выпятил грудь Гиселер. — Крысы не хуже какой другой банды, да и Вальдесовой ганзы тоже. Холостяцкая удаль, говоришь? Так я тебе кой–чего о девичьей удали расскажу. Искра, Мистле, Фалька втроем, вот как тут сидят, белым днем проехали посредине города Друи, а выведавши, что в трактире стоят Варнхагены, промчались сквозь трактирню. Насквозь! Въехали спереди, выехали со двора. А Варнхагены остались сидеть, раззявив хайла, над побитыми кувшинами и разлитым пивом. Может, скажешь, невелика удаль?