— Ты сам этого хотел, — холодно сказал эльф, подавая знак лучникам. — Ты сам хотел, Торкве.

Эльфы вытянули стрелы из колчанов.

— Отойди, Торкве, — сказал Геральт, стискивая зубы. — Это бессмысленно. Отойди в сторону.

Дьявол, не двигаясь, показал ему краснолюдский же жест.

— Я слышу музыку… — неожиданно заплакал Лютик.

— Это бывает, — сказал ведьмак, глядя на наконечники стрел. — Не бери в голову. Не стыдно поглупеть от страха.

Лицо Филавандреля изменилось, собралось в странную гримасу. Беловолосый сеидхе резко повернулся, что–то крикнул лучникам, кратко, отрывисто. Те опустили оружие.

На поляну вышла Лилле.

Это уже не была тощая деревенская девчонка в грубой холщовой рубахе. По покрывающей поляну траве шла — нет, не шла — плыла к ним Королева, сияющая, золотоволосая, огненноглазая, захватывающая дух Королева Полей, украшенная гирляндами цветов, колосьев, трав. У ее левой ноги топтался на непослушных ножках олененок, у правой шелестел большой еж.

— Dana Meabdh, — почтительно произнес Филавандрель. Потом наклонил голову и опустился на одно колено.

Преклонили колени и остальные эльфы, медленно, как бы с нежеланием, один за другим, низко и почтительно склоняя головы. Последней, кто опустился на колени, была Торувьель.

— Hael, Dana Meabdh, — повторил Филавандрель.

Лилле не ответила. Она остановилась в нескольких шагах от эльфа, повела голубым взглядом по Лютику и Геральту. Торкве, хоть и он тоже согнулся в поклоне, тут же принялся развязывать узлы. Никто из сеидхе не пошевелился.

Лилле продолжала стоять перед Филавандрелем. Она не произнесла ни слова, не издала ни звука, но ведьмак видел, как меняются лица эльфов, ощутил обволакивающую их ауру и не сомневался, что между этой парой происходит обмен мыслями. Дьявол вдруг потянул его за рукав.

— Твой друг, — тихо проблеял он, — изволил упасть в обморок. Самое время. Что делать?

— Дай ему пару раз по щекам.

— С удовольствием.

Филавандрель поднялся с колен. По его приказу эльфы мгновенно кинулись седлать коней.

— Пойдем с нами, Дана Меабдх, — сказал беловолосый эльф. — Ты нам нужна. Не покидай нас, Извечная. Не лишай нас своей милости. Мы погибнем без нее.

Лилле медленно покачала головой, указала на восток, в сторону гор. Эльф поклонился, теребя в руках украшенные поводья своего белогривого коня.

Подошел Лютик, бледный и молчаливый, поддерживаемый дьяволом. Лилле взглянула на него, улыбнулась. Посмотрела в глаза ведьмаку, смотрела долго. Не произнесла ни слова. Слова были не нужны.

Большинство эльфов уже были в седлах, когда подошли Филавандрель и Торувьель. Геральт посмотрел в черные глаза эльфки, горевшие над бинтами.

— Торувьель… — начал он. И не докончил.

Эльфка кивнула, сняла с луки седла лютню, прекрасный инструмент из легкого, искусно инкрустированного дерева с изящным, резным грифом и молча вручила Лютику. Поэт принял инструмент, поклонился. Тоже молча, но его глаза говорили о многом.

— Прощай, странный человек, — тихо сказал Филавандрель Геральту. — Ты прав. Слова не нужны. Они ничего не изменят.

Геральт молчал.

— После долгого раздумья, — добавил сеидхе, — я пришел к выводу, что ты был прав. Когда пожалел нас. Посему до свидания. До скорого свидания. В тот день, когда мы спустимся с гор в долину, чтобы умирать с достоинством. Тогда мы будем искать тебя, я и Торувьель. Не подведи нас.

Они долго молчали, глядя друг на друга. Потом ведьмак ответил коротко и просто:

— Я постараюсь.

— О боги, Геральт, — Лютик перестал перебирать струны, прижал лютню, коснулся ее щекой. — Это дерево поет само! Его струны живут! Какой изумительный звук. Черт побери, прости, Торкве, привычка, за такую лютенку несколько пинков и немного страха — очень низкая цена. Я позволил бы пинать себя с утра до вечера, если б знал, что получу. Геральт! Ты вообще–то меня слушаешь?

— Трудно вас не слышать. — Геральт поднял голову от книги, взглянул на дьявола, который все время заядло пищал на какой–то странной дудке, изготовленной из кусочков тростника различной длины. — Да слышу я вас, вся округа вас слышит.

— Duwelsheyss, а не округа. — Торкве отложил дудку. — Пустырь, и все тут. Дичь. Эх, жаль мне моей конопли.

— Конопли ему жаль! — засмеялся Лютик, осторожно подкручивая покрытые искусной резьбой колки лютни. — Надо было сидеть в куще, как мышь под метлой, а не пугать девок, уничтожать дамбы и поганить колодцы. Думаю, теперь ты будешь осторожнее и прекратишь свои фокусы, а, Торкве?

— Я люблю фокусы, — сообщил дьявол, осклабившись. — И жизни бебе, в смысле себе, без них не представляю. Но так и быть, обещаю, что на новых землях буду осторожнее. Буду… откалывать более продуманные номера.

Ночь была облачная и ветреная, ветер валил тростник, шумел в кустах, в которых они разбили бивак. Лютик подкинул в костер хворосту, Торкве вертелся на подстилке, отмахиваясь хвостом от комаров. В озере плеснулась рыба.

— Нашу поездку на край света я опишу в балладе, — сообщил Лютик. — И тебя в ней тоже не забуду, Торкве.

— Не думай, что это тебе так легко сойдет с рук, — буркнул дьявол. — Я тогда тоже напишу балладу и не забуду тебя, да так не забуду, что ты двенадцать лет не сможешь появляться в приличном обществе. Тогда увидишь. Геральт?

— А?

— Ты вычитал что–то интересное в книге, которую обманом выудил у безграмотных кметов?

— Именно.

— Так прочти и нам, пока еще огонь не погас.

— Да, да, — зазвенел Лютик на лютне Торувьели. — Почитай, Геральт.

Ведьмак оперся на локоть, подвинул книгу поближе к огню.

— «Узреть ее можно, — начал он, — летней порой, с дней мая и древоточца по дни костров, но чаще всего это случается в праздник Серпа, который древние называли «Ламмас“. Является она в виде Девы Светловолосой, в цветах вся, и все живое устремляется за ней и льнет к ней, все равно, травы ли, зверь ли. Поэтому и имя у нее Живия. Древние зовут ее «Данамеби“ и особо почитают. Даже Бородачи, хоть они и внутри гор, не среди полей обретаются, уважают ее и именуют «Bloemenmagde“.

— Данамеби, — буркнул Лютик. — Dana Meabdh, Дева Полей.

— «Куда Живия стопу поставит, там земля цветет и родит и буйно плодится зверье всякое, такая в ней сила. Люды всякие жертвы ей приносят из урожая, в надежде неустанной, что в их, а не в чужие края Живия наведается. Ибо говорят такоже, что осядет наконец Живия среди того люду, коий выше других вознесется, но все это так, пустые словеса. Потому правду мудрецы рекут, что Живия землю токмо любит и то, что растет на ней и живет, однако без разницы, травка ль то мельчайшая, либо червь самый тишайший, а люды всякие для нее значат не боле, чем наименьшая былинка, ибо и они уйдут когда–нибудь, а новые после них, иные придут племена. А Живия вечно есть, была и будет, всегда, по край времен».

— По край времен! — пропел трубадур и забренчал на лютне. Торкве присоединился высокой трелью на своей тростниковой пищалке. — Благодарю тебя, Дева Полей! За урожай, за цветы и Доль Блатанна и за шкуру нижеподписавшегося, в смысле — вышепропевшего, которую ты спасла от стрел. Знаете, что я вам скажу?

Он перестал играть, обнял лютню, словно ребенка, и посмурнел.

— Пожалуй, не стану я упоминать в балладе ни эльфов, ни трудности, с которыми им приходится бороться. А то еще найдутся охотники до гор… Зачем ускорять…

Трубадур замолчал.

— Докончи, — горько сказал Торкве. — Ты хотел сказать: ускорять то, что неизбежно. Неизбежно.

— Не будем об этом, — прервал Геральт. — Зачем? Слова не нужны. Берите пример с Лилле.

— Она разговаривала с эльфом телепатически, — буркнул бард. — Я чувствовал. Правда, Геральт? Ты ведь воспринимаешь такую связь. Ты понял, о чем… Что она передавала эльфам?

— Кое–что.

— О чем она говорила?

— О надежде. О том, что все обновляется и не перестает обновляться.

— И всего–то?