Неожиданно еще одно подтверждение правильности формулы «сдержанность плюс твердость» Рузвельт получил почти одновременно из Москвы и из Лондона. 5 апреля 1945 г. советское правительство денонсировало советско-японский пакт о нейтралитете от 13 апреля 1941 г. Никому в Америке не нужно было объяснять, что это значило. В разговоре с личным секретарем Хассетом и д-ром Брюнном президент признал, что это «был мужественный шаг со стороны Сталина»: {164} в момент, когда главные силы Красной Армии все еще вели тяжелейшие бои в Германии, осложнения с Японией могли создать для Советского Союза рискованную ситуацию. На своей самой короткой, 998-й пресс-конференции для горстки журналистов, аккредитованных при малом Белом доме, Рузвельт, отвечая на вопрос, еще раз дал понять о неизменно высокой оценке Ялтинских договоренностей.

В полученной 6 апреля телеграмме посол Вайнант сообщал из Лондона, что последнее послание Рузвельта Сталину, по его мнению, «полностью устранило почву для недоверия русских». Но начало депеши содержало смелую критику избранной Вашингтоном и Лондоном тактики, поставившей самого президента в затруднительное положение. В целом же во всем содержании послания сквозило неодобрение в отношении беспрестанных угроз Черчилля публично обрушиться на принципы согласованной в Ялте политики по польскому вопросу и линии премьер-министра на искажение подхода СССР к послевоенному урегулированию в Европе. Вайнант, опираясь на свой опыт работы в Европейской консультативной комиссии, писал о готовности советской дипломатии к компромиссам {165}. Поступившее от Сталина на другой день послание убеждало в том, что в Москве и в самом деле не видят проку в раздувании конфликта, коль скоро все основные принципы совместного ведения войны против общего врага были подтверждены и еще раз зафиксированы в ходе обмена посланиями.

Вероятность знакомства Рузвельта с полученным 5 апреля Леги секретным докладом группы компетентных военных аналитиков под заглавием «О достижении согласия с Советами» также заслуживает быть упомянутой здесь. Главный постулат доклада звучал следующим образом: «Сохранение согласия союзников в процессе ведения войны должно оставаться центральной и приоритетной целью нашей военно-политической стратегии в отношениях с Россией». Весь же доклад, включая рекомендации и проект послания президента Сталину, по существу, был посвящен вопросу об устранении кризисных последствий в отношениях между союзниками, вызванных «бернским инцидентом». Переговоры в Берне, без обиняков заявлялось в докладе, породили «недоразумение такой тяжести, что нельзя жалеть усилий для его скорейшей ликвидации». Прямо противоположно тому, как это было сделано в посланиях Сталину, в докладе оценивалась степень опасности, возникшей для боевого сотрудничества западных союзников и СССР и установившегося между ними духа доверия.

Рекомендации экспертов состояли из двух пунктов. В первом излагалось предложение в дополнение к телеграмме от 4 апреля в качестве меры восстановления доверия направить специальное послание президента в Москву с приглашением командировать советских военных представителей на Западный фронт. Во втором предлагалось потребовать от генерала Дина воздерживаться от любых опрометчивых шагов в стиле «жесткой» линии по отношению к Советскому Союзу. Приложенный к докладу проект послания президента США Сталину состоял всего из нескольких строк: «Я настолько сильно обеспокоен заслуживающим всяческого сожаления печальным недоразумением, возникшим между нами, что хотел бы дополнить свое послание от 4 апреля предложением направить группу советских представителей, которым Вы полностью доверяете, на Западный фронт, где им будут предоставлены все возможности наблюдать военные операции и убедиться в лучших намерениях правительств Англии и США» {166}.

Решение, каким должен быть ответ Сталину, пришло не сразу. Ясно было только одно: это должно быть последнее послание, подводящее черту под «бернским инцидентом». Возникла мысль начать с выражения признательности за «откровенность» в изложении советской позиции, а затем напомнить, как этого хотели Маршалл и генерал Дин, об американском «пакете» претензий к Советскому Союзу. В меморандуме адмиралу Леги, набросав отдельные положения будущего ответа, Рузвельт пространно объяснял, что успехи на Западном фронте тоже достигаются в результате кровопролитных боев. Однако концовка этого наброска, предложенного Леги для размышления и направленного ему 9 апреля, содержала призыв сохранять единство: «Мы сейчас стоим перед самой важной задачей соединения наших усилий ради достижения окончательного разгрома противника. Так сделаем это на разумной основе, как добрые союзники, руководствуясь взаимопониманием. Вы согласитесь со мной, я в этом уверен, что именно в этом корни надежды на создание лучшего мира» {167}.

Но затем идея «длинного» послания Сталину отпала сама собой. Отложив все, в сущности, по совету Вайнанта, Рузвельт посчитал необходимым охладить пыл Черчилля, похоже полного решимости организовать антисоветский демарш в парламенте и новую словесную перестрелку по дипломатическим каналам уже по польскому вопросу. 10 апреля он направляет в Лондон подготовленную Стеттиниусом телеграмму, призывающую проявлять выдержку и осторожность. А 11 апреля Рузвельт продиктовал на этот раз им самим составленное короткое послание премьер-министру: «Я бы хотел, насколько возможно, смягчить этот вопрос, поднятый русскими, поскольку такие вопросы в той или иной форме возникают ежедневно и большинство из них разрешается, как разрешился вопрос о встрече в Берне. Нам все же следует проявить твердость. Пока наша линия поведения была правильной» {168}. Окончив диктовать, Рузвельт полистал настольный календарь. «Сегодня не отсылайте это письмо, – сказал он стенографистке. – Отошлите его в четверг, 12-го числа».

Хотелось еще раз проанализировать все эти связанные между собой глубокой внутренней связью события и факты и сделать единственно правильный шаг, позволяющий всем ведущим державам антигитлеровской коалиции собраться в Сан-Франциско и быть «на дружеской ноге». Рузвельт откладывает все в сторону и принимается за текст давно обдумываемой речи, которую предстояло произнести в День памяти Джефферсона 13 апреля. Это был прекрасный повод накануне Победы вернуться к такой жизненно важной для него теме «Век простого человека».

Совсем короткое время, проведенное в Уорм-Спрингсе, прибавило бодрости, подняло тонус. Возвращалось обычное состояние удовольствия от работы, хотя рядом и не было такой всегда надежной поддержки – Гопкинса, Розенмана, Шервуда. Зато были очень важные маленькие радости. Президент пригласил провести вместе с ним время близких ему Лауру Делано и Маргарет (Дейси, домашнее прозвище) Сакли, родственными связями с которыми он издавна дорожил. Рядом были личные секретари Уильям Хассет и Грейс Талли, кардиолог доктор Говард Брюн. Кроме них в коттедже в Уорм-Спрингсе гостила Люси Мерсер (Рузерфурд), приехавшая туда 9 апреля вместе с художницей Шуматовой, русской по происхождению. Последняя согласилась написать портрет президента, а он выразил желание позировать. В доме отсутствовала Элеонора Рузвельт, занятая в различных общественных мероприятиях в Вашингтоне, о чем, как уже стало между ними принято, никто из них не жалел. Они нуждались в таких паузах, чтобы отдохнуть от ставших уже привычными трений.

Во второй половине дня 11 апреля Рузвельт диктует стенографистке первый вариант речи о Джефферсоне, начав с обычных напоминаний о его месте и роли в истории США. Воспользовавшись случаем, Рузвельт не преминул подчеркнуть «особую ответственность США» за положение дел в мире. Затем он продолжал: «Мы не откажемся от решимости добиваться того, чтобы на протяжении жизни наших детей и детей наших детей не было третьей мировой войны… Мы хотим мира, прочного мира… Еще недавно могущественное, человеконенавистническое нацистское государство разваливается. Возмездие настигло и японскую военщину на ее собственной территории. Она сама напросилась на него, напав на Пёрл-Харбор. Но было бы недостаточно нанести поражение нашим врагам. Мы должны идти дальше и сделать все возможное, чтобы нанести поражение сомнениям и страхам, невежеству и алчности, которые сделали возможным весь этот ужас».