Все вышесказанное никак не согласовывалось с тем, что соответствовало бы настроениям госсекретаря США. Скажем больше: выводы, к которым пришел С. Хорнбек, отличались от того, что американцы привыкли слышать и из уст самого Ф. Рузвельта. Его знаменитая «карантинная речь» не получила развития в последующих публичных выступлениях и потому почти сразу же утратила реальное значение в международных делах. Наверное, поэтому записка Хорнбека оказалась невостребованной. Тем не менее Хорнбек бесстрашно продолжал бомбардировать госсекретаря и Белый дом своими предложениями взять «решительный тон» в отношении Германии и Японии и вынудить их отказаться от дальнейших шагов по пути эскалации агрессии. Отвергая доводы сторонников политики отгораживания от европейского кризиса и пассивного наблюдения за приближением роковых событий, С. Хорнбек противопоставлял им то, что мы сегодня бы назвали политикой принуждения к миру, вместе с тем наивно полагая, что один только воинственный вид Соединенных Штатов способен внушить Гитлеру почтение к международному праву и суверенитету народов. Но это, пожалуй, не столь уж существенно. Более важно, что его записки были буквально пропитаны предчувствием беды и желанием видеть Соединенные Штаты не только не уклоняющимися от вызова, но и упреждающими горячие головы от авантюр решительной демонстрацией своей мобилизационной готовности.

Накануне важных дебатов в конгрессе по закону о нейтралитете С. Хорнбек вновь вознамерился «раскачать» пассивно настроенных руководителей госдепартамента и снабдить их доводами в пользу основательного пересмотра внешнеполитической доктрины США. 28 января он направил К. Хэллу секретный меморандум, в котором, в частности, говорилось: «…Мир движется в сторону войны в Европе. Такая война может начаться очень скоро… Наша страна в силах предотвратить развязывание войны или повлиять на ход событий таким образом, чтобы сделать маловероятной возможность ее развязывания. Наша страна могла бы, если бы ее помыслы и усилия были направлены на это, сделать для всех ясным, что силы, которые будут противостоять диктаторским режимам, если они предпримут вооруженную агрессию, окажутся столь значительными, что их не удастся сломить» {13}.

Тем, кто, подобно Стимсону и Хорнбеку, по разным соображениям отвергал политику нейтралитета, избранная Ф. Рузвельтом тактика размывания ее краеугольных основ путем формирования соответствующих настроений в стране казалась малоэффективной. Чисто символические жесты, к которым прибегал президент, стремясь вызвать прилив сочувствия к жертвам агрессии и одновременно удержать страну от открытой (и острой) дискуссии по вопросу внешней политики, не вызывали у них одобрения. В глазах значительной части общественного мнения Рузвельт выглядел нерешительным политиком, заинтересованным в сохранении видимости единства нации («во что бы то ни стало») и ничего не имеющим предложить взамен поучений и планов перевооружения. Критики считали это уже недостаточным, ссылаясь на горький опыт предшествующих двух-трех лет, доказавших никчемность попыток «приручения» агрессоров и излечения их от захватнических инстинктов методом уступок, посулов, угроз «вполголоса». Росло ощущение, что первые месяцы весны 1939 года будут иметь поворотное значение: либо удастся приостановить, а затем и обратить вспять тенденцию сползания к новому кризису, либо, разразившись, этот кризис получит уже необратимый характер. Многие понимали, что времени было отпущено очень немного и что, упустив его, демократические страны столкнутся с неуправляемой ситуацией, а возможно, и с совершенно новой и вдвойне опасной конфигурацией сил в мире, в которой придется думать не об укрощении агрессоров, а о спасении того, что еще можно будет спасти в пожарном порядке. Два документа из архива С. Хорнбека, разделенных коротким временным интервалом, передают напряженное ожидание следующих ходов дипломатии Лондона, Парижа и Вашингтона, а также Берлина и Токио накануне захвата Чехословакии и нападения Японии на Монголию, когда игра перешла в решающую финальную фазу – эндшпиль.

Первый датирован 13 февраля и представляет собой письмо американскому послу в Японии Джозефу Грю (будущему заместителю госсекретаря США), с которым руководитель дальневосточного отдела поддерживал дружеские отношения и привык делиться «недозволенными» мыслями, несмотря на различия в оценке возможных союзников. Оба считали, что уступчивость, проявленная по отношению к Японии и Германии, только разжигает алчность хищников, создавая ситуацию, непредсказуемую с точки зрения интересов и безопасности уже самих Соединенных Штатов. С. Хорнбек дал волю нахлынувшему на него раздражению. Английскую политику на протяжении всего последнего пятнадцатилетнего периода он назвал настолько безоговорочно «глупой» (речь шла о всех ее аспектах – дальневосточном, европейском и американском), что в будущем допускал любой, самый неожиданный и нелогичный шаг со стороны Лондона, вплоть до превращения его в перебежчика в «японский лагерь». Вместе с тем чувство возмущения британской внешней политикой, признавался С. Хорнбек, обуревавшее его, было в чем-то сопоставимо с тем, что он испытывал по отношению к «страусовой» позиции США, демонстрировавших «бессилие» перед лицом реального вызова агрессоров. Какая же отсюда следовала мораль? Мнение С. Хорнбека было категоричным: «В случае, если демократические страны не найдут в себе решимости оказать достаточное сопротивление средствами дипломатического, экономического и физического (военного. – В.М.) давления, то через непродолжительное время эти страны столкнутся с выбором, перед которым оказался Китай осенью 1937 года» {14}.

Второй документ помечен 18 февраля 1939 г. В нем С. Хорнбек продолжает свои размышления, но им придана уже форма памятной записки, назначение которой – попытаться вывести руководство госдепартамента на разработку новой концепции коллективной безопасности при непременной активной роли США в ее осуществлении. Требовалось незаурядное мужество, чтобы сказать обо всем так, как это было сказано Хорнбеком, – без оглядки на нежелание К. Хэлла поднимать эти вопросы и без приукрашивания подлинной сути того внешнеполитического курса, которому следовали Соединенные Штаты все последние годы. «Вероятность войны, – писал С. Хорнбек, – которая, как бы долго ни удавалось оттянуть ее начало, вовлечет несколько европейских стран, все возрастает. Если и когда это произойдет, первые удары могут быть нанесены в Европе или в Африке, а может быть, на Дальнем Востоке. Если такая война будет развязана, никто не сможет сказать, сколько стран будут в нее втянуты до того, как она закончится. При этом нет никакой уверенности, что Соединенные Штаты останутся в стороне. С абсолютной уверенностью можно сказать только одно: в этом случае интересы Соединенных Штатов будут затронуты самым существенным образом и в многоплановом порядке. Наша страна располагает возможностями, но, по-видимому, у нее нет воли для того, чтобы предпринять разнообразные действия, с тем чтобы внести свой достойный вклад в предотвращение этого катастрофического развития. Кажется, американское правительство мало что сейчас может сделать, чтобы голос нашей страны весомо прозвучал в поддержку мира» {15}.

Нам знакомы эти мотивы, но в документе, составленном 18 февраля, С. Хорнбек уже не уклоняется от критики своего правительства за недостаток у него политической воли, называя его едва ли не главным виновником создания той обстановки вседозволенности в мире, в которой беспрепятственно могут орудовать темные силы войны. Непонятно одно – почему Хорнбек так старательно избегал говорить, где могла начаться война и какие конкретно страны могли на первых порах быть в нее втянуты. Может быть, логично предположить, что версия вашингтонских аналитиков о «восточном векторе» гитлеровской агрессии (о которой было известно, конечно, и Хорнбеку) несколько притупляла чувство опасности и позволяла видеть ситуацию не в столь уж мрачных тонах.

То, что вопрос о направлении очередного удара агрессоров (и прежде всего в Европе) становился главным во всех стратегических выкладках как в дипломатическом, так и в военном ведомствах США, показывает брошюра видного военного аналитика Дж. Элиота, вышедшая в марте 1939 г. В ней он писал о скором начале «большой войны» либо между Англией и Францией с одной стороны, и Германией и Италией – с другой, либо между Германией и Россией (Англия и Франция в качестве воюющих сторон в этом случае не назывались), либо между Японией и Россией (США в качестве воюющей стороны также не назывались) {16}. Сомневаться не приходится, – Элиот имел определенные данные о готовящейся весной 1939 г. крупной авантюре Японии в Монголии. Но существенное значение имеет другое.