Может показаться странным, но сценарий, обозначенный в разговоре Икес – Буллит, воплощался по канонам классической трагедии с фатальным финалом. Заключение 24 июля 1939 г. между Англией и Японией соглашения Арита – Крейги, фактически означавшее признание японских захватов в Китае, в сочетании с продолжением советско-японского конфликта на время повергло американскую дипломатию в состояние замешательства. С одной стороны, казалось, сбывалось предчувствие Хорнбека о полном моральном дезертирстве английской дипломатии. С другой – поступавшие в госдепартамент сведения говорили о широкомасштабном характере военных действий на Халхин-Голе и вынуждали рассматривать Советский Союз как жертву агрессии, располагающую, по крайней мере, моральным правом на сочувствие и поддержку. Действия же Англии по контрасту требовали осуждения. Солидаризироваться с ними означало оправдать этот дальневосточный Мюнхен, что полностью отрезало возможность хоть как-то повлиять на англо-франко-советские переговоры в Москве. В Вашингтоне не решались и отмежеваться от них, опасаясь осложнений с Англией.
Однако общественное мнение страны склонялось в пользу принятия жестких мер в отношении Японии, полагая, что только недостаток твердости со стороны США привел к очередной унизительной капитуляции Англии и очередному успеху Японии. Убедившись в нарастании антияпонских настроений в США, Ф. Рузвельт решил действовать в унисон с ними: 26 июля он денонсировал торговый договор с Японией от 1911 года. Несомненный успех этой акции, явно указавшей на спад влияния изоляционизма в стране, ободрил президента, и это привело к некоторому оживлению и европейской политики США. Но ее миротворческий эффект был уже ничтожно мал. В различных эпизодах последних недель предвоенного кризиса дипломатия США оставалась по преимуществу сторонним наблюдателем и лишь во вторую очередь фактором давления в пользу мира.
Советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 г. в этом смысле не стал исключением. Чтобы понять это, нужно обратить внимание на ряд обстоятельств. Прежде всего в Вашингтоне существовало мнение, что не кто иной, как Япония, своими военными акциями подтолкнула Сталина принять предложение Гитлера, отодвигавшее непосредственную угрозу от западных границ СССР и создававшее некоторый запас безопасности. Было бы сильным преувеличением сказать также, что для широкой американской публики в целом был неожиданным провал московских переговоров и приезд туда Риббентропа. Крупнейшие газеты («Нью-Йорк таймс», например) писали о такой возможности с начала марта 1939 года; «утечки» шли и по линии дипломатического ведомства США, которое было хорошо информировано о всех деталях советско-германских контактов с конца 1938 г. Мы уже видели, что Ф. Рузвельт был не только предупрежден, но и подготовлен к изменению советской политики, хотя он и не мог предвидеть до конца ни его характера, ни его последствий. Более того, говорить об отступничестве, вероломстве Москвы мешали и другие обстоятельства, хотя бы то, что Соединенные Штаты сами оставались верными закону о нейтралитете 1935 г. и к тому же неоднократно предлагали Гитлеру и Муссолини вступить в сделку ради «передышки» («План Уэллеса»), «всеобщего урегулирования», «успокоения» и т. д.
Нужно вспомнить и о таком факторе, как нравственный уровень внешней политики. По выражению Томаса Манна, содержащемуся в одном из его писем, датированных 16 февралем 1939 г., заражение жалкими и подлыми глупостями, творящимися в мире, не стало в те годы уделом только одной или нескольких стран, оно распространилось повсюду. Нравственный порог опустился до чрезвычайно низкой отметки благодаря политике «умиротворения», и переступить его оказалось очень легко. Ощущение тупика охватило самых близких к Рузвельту людей. Главными детерминантами мировой политики стали принципы национального эгоизма, коими, в сущности, и руководствовались при определении целесообразности или нецелесообразности той или иной дипломатической акции, а также при оценке внешнеполитического курса в целом. Явление это стало всеобщим. Находясь, как принято говорить, в пограничной ситуации между миром и войной, дипломаты разных стран привыкли ничему не удивляться и объяснять любой самый сверхнеожиданный и крутой поворот с точки зрения чисто практической сиюминутной выгоды. Этот крайний практицизм превратился в самодовлеющий фактор мировой политики, вытеснивший моральные критерии и «устаревшие» понятия вроде права наций на независимость и суверенитет, верность международным договорам, невмешательство во внутренние дела других стран, идеологические принципы и т. д.
В этом контексте, по-видимому, и стоит рассматривать анализ ситуации, возникшей в связи с германо-советским пактом, содержащийся в многочисленных записках С. Хорнбека, выполненных им по поручению руководства госдепартамента сразу же после того, как сообщение о подписании пакта достигло столицы Соединенных Штатов. Собственно, в представлениях Хорнбека о расстановке сил ничего не изменилось. Он не посчитал даже нужным упомянуть об англо-франко-советских переговорах и о тех возможностях, которые были упущены в связи с их провалом. По-видимому, опытный американский дипломат подозревал, что, не имея гарантий со стороны Америки, Англия и Франция не решатся всерьез воевать с Германией и не пойдут на военный союз с СССР. Москве они не доверяли, ее военный потенциал в расчет не принимали. Отвечая на главный вопрос, как США следует поступать в сложившейся обстановке, и сознавая безнадежность возобновления прямых призывов к Гитлеру сохранять мир (о чем велась речь в кабинетах госдепартамента), С. Хорнбек писал К. Хэллу:
«24 августа 1939 г.
Г-н Секретарь,
вчера пополудни Вы попросили нас представить соображения по вопросу о том, каким путем (или путями) нашему правительству необходимо следовать, имея в виду участие в мерах по предотвращению возникновения войны, явно нависшей сейчас над Европой, и вообще допустимо ли такое участие.
Я постоянно и до сегодняшнего дня, и после случившихся событий многократно обдумывал этот вопрос. Вчера на совещании я воздержался от высказывания своих суждений в связи с тем, что Вы поставили перед нами в качестве возможного варианта решения вопрос об обращении к Гитлеру с призывом к здравомыслию, а также с учетом существа конфликта, его правовых и моральных аспектов. У меня нет ни малейшей надежды на то, что та или иная форма моральной или правовой аргументации или увещеваний заставит Гитлера отказаться от осуществления того курса, следовать которым он посчитал нужным, опираясь на военную мощь. В ряде случаев Гитлер уже, в сущности, с успехом создал состояние войны, не начиная военных действий. С точки зрения военной готовности и стратегических преимуществ он сейчас находится в выгодном положении, что позволяет ему, если он посчитает необходимым, пойти на риск войны с его противниками в Европе. Если речь идет о нашем правительстве, с учетом существующих ограничений в его деятельности я могу себе представить только один вид действий, который в случае его использования может остановить Гитлера от следующего шага (т. е. от давления с использованием военной силы на Польшу). Этим действием, я считаю, может быть декларация президента США о том, что в случае возникновения войны в Европе он, президент, приложит все усилия с тем, чтобы использовать моральное и экономическое влияние США на стороне тех стран, которые в такой войне будут сражаться за свою независимость во имя закона, справедливости и порядка. Я хорошо представляю, что в случае, если президент предпримет такие действия, он возьмет на себя огромную ответственность и в политическом отношении огромный личный риск. Я не хочу сказать, что на нем лежит обязанность поступать именно так. Я только хочу сказать, что не вижу никакого другого способа действий для нашего правительства, который в настоящий момент имел бы хоть малейший шанс серьезно повлиять на планы и решения Гитлера и сохранить мир. Мне не нужно Вам говорить, что в изложенном мною предложении не рассматривается вопрос о потенциальном эффекте такого решения на общественное мнение нашей страны или других стран; я обсуждаю здесь только один момент: возможное воздействие его на Гитлера в связи с вставшим уже во весь рост вопросом о войне или мире» {36}.
