Ричард был, несомненно, и сложней, и умней этих и подобных им вояк, он умел проявлять как миролюбие и справедливость государя, так и милосердие христианина. Иногда «суровость его смягчалась», — свидетельствует Геральд Камбрезийский. «И однако же, — продолжает хронист, — кто усвоил известную природу, усвоил и ее страсти. Подавляя яростные движения духа, наш лев, — и больше, чем лев, — уязвлен жалом лихорадки, от которой и ныне непрерывно дрожит и трепещет, наполняя трепетом и ужасом весь мир».

Буйная порода старшего Плантагенета, убийцы Фомы Бекета [35] и беззастенчивого распутника, узнается и в неуемной luxuria [36] Ричарда, и в его своеобразном вольнодумстве. Первое особенно раздражало мирян, второе священников. «Он похищал жен и дочерей свободных людей, — говорит хронист, — делал из них наложниц». Однако, в отличие от своего отца, Ричард знал и сильное чувство. Наваррская принцесса Беран-жера долгое время владела его сердцем. «Это была благонравная девица, милая женщина, честная и красивая — без лукавства и коварства, — пишет поэт Амбруаз, самый верный и доброжелательный биограф Ричарда. — Король Ричард очень любил ее; с того времени, как был графом Пуатье, он томился по ней сильным желанием». С согласия ее отца Беранжера сопровождала Ричарда в его походе в Святую землю. Что касается вольнодумства, то оно лишь выражало общую мятежность его натуры и было скорее инстинктивным, чем осознанным, хотя порой Ричард отпускал шутки прямо-таки мефистофелевского толка. Особое смущение у служителей церкви вызывали его кощунства и брань. Геральд посвятил его ругательствам целый параграф в своей книге «О воспитании государя», где после похвал благочестивым манерам французских королей и принцев он с неодобрением говорит о богохульствах principes alii [37], подразумевая при этом Ричарда: «В своей речи они непрерывно прибегают к ужасным заклятиям, клянутся божьей смертью, божьими глазами, ногами, руками, зубами, божьей глоткой и зобом божьим». Впрочем, дальше Геральд хвалит его за религиозное воодушевление, с каким Ричард принял крест воина Христова, и только с сожалением замечает, что у короля нет ни капли смирения и что он был бы всем хорош, если бы больше полагался на Бога и меньше верил в свои силы, чистой душой обуздав стремительность своих желаний и свою надменность. Без сомнения, Ричард был скорее свободной душой, нежели свободным умом, и его кощунства вполне соответствуют нравам той эпохи, знавшей такие торжества, как «Праздник осла» — пародийную литургию с текстами из Священного Писания, которые завершались ослиным ревом, издаваемым священником в унисон с толпой прихожан.

Норманнское неистовство в характере Ричарда несколько смягчалось влиянием его матери, Элеоноры Аквитанской, наследницы целой династии трубадуров. Она была внучкой Гильома IX Аквитанского, открывшего своими песнями век миннезанга. Он побывал в Иерусалиме, где «претерпел бедствия плена», но, как «человек веселый и остроумный», повествует хронист, он «пел о них забавно в присутствии королей и баронов, сопровождая пение приятными модуляциями». Его галантное жизнелюбие простиралось так далеко, что он серьезно собирался основать около Ниора женский монастырь, где сестрам вменялся бы в послушание устав сердечных радостей. Прекрасная Элеонора могла бы стать подходящей настоятельницей этой обители. Французский юг культивировал тогда удивительную форму куртуазной любви. "Любовь, — пишет Стендаль, — имела совсем особую форму в Провансе между 1100 и 1228 годом [38]. Там существовало твердое законодательство касательно отношений между полами в любви… Эти законы любви прежде всего совершенно не считались со священными правами мужей. Они не допускали никакого лицемерия. Принимая человеческую природу такой, как она есть, законы эти должны были давать много счастья". Допуская большую свободу в делах любви, кавалеры и дамы в спорных вопросах морали и права полагались на решения судов любви. «Когда они не могли прийти к соглашению, — пишет Иоанн Нострадамус, автор „Жизнеописаний провансальских поэтов“, — тогда их посылали для окончательного решения к знаменитым дамам-председательницам, которые руководили публично разбором дел в судах любви в Сине и в Пьерфе, или в Рвманене, или в других местах, и выносили приговоры…» Вот достопамятный приговор одного из таких судов любви. На вопрос: «Возможна ли истинная любовь между лицами, состоящими в браке друг с другом?» — суд под председательством графини Шампанской вынес решение: «Мы говорим и утверждаем, ссылаясь на присутствующих, что любовь не может простирать своих прав на лиц, состоящих в браке между собою. В самом деле, любовники всем награждают друг друга по взаимному соглашению совершенно даром, не будучи к тому понуждаемы какой-либо необходимостью, тогда как супруги подчиняются обоюдным желаниям и ни в чем не отказывают друг другу по велению долга… Пусть настоящий приговор, который мы вынесли с крайней осмотрительностью и согласно мнению большого числа других дам, будет для вас истиной, постоянной и неоспоримой».

Элеонора была председательницей одного из таких судов. Она окружила себя поэтами, воспевавшими ее красоту. Поэзия была в большом почете при дворе внучки Гильома IX. «Все, что до нас дошло от этой весьма своеобразной цивилизации, — пишет Стендаль в своей книге „О любви“, — сводится к стихам, и притом еще рифмованным самым причудливым и сложным образом… Был найден даже брачный контракт в стихах». Поэтому не случайно Ричард, едва создав собственный двор, населил его трубадурами. "Он привлекал их отовсюду, — с неодобрением замечает Роджер Ховденский, — певцов и жонглеров; выпрашивал и покупал льстивые их песни ради славы своего имени.

Пели они о нем на улицах и площадях, и говорилось везде, что нет больше такого принца на свете". Ричард и сам охотно слагал песни, подобно своему деду, желая быть первым и в этом славном искусстве. От его творчества, вероятно весьма обширного, сохранились только две поздние элегии, написанные одна на французском, другая на провансальском языке (тот и другой были для него родными).

На английском престоле Плантагенеты продолжили ту злополучную династию, над которой тяготело пророчество Мерлина: «В ней брат будет предавать брата, а сын — отца». Существование проклятия над семьей Анри II не вызывало сомнений у современников. «От дьявола вышли и к дьяволу придут», — предрекал при дворе Людовика VII святой Бернард; «происходят от дьявола и к нему отыдут», — вторил ему Фома Бекет. Для средневековых биографов Ричарда он был обречен с самого начала из-за «вдвойне проклятой крови, от которой он принял свой корень» (Геральд Камбрезий-ский). Сам Ричард верил в свою дурную кровь и неоднократно рассказывал историю о своей отдаленной бабке, графине Анжуйской, женщине «удивительной красоты, но неведомой породы». Передавали, что эта дама всегда покидала церковь, не дожидаясь преосуще-ствления даров. Однажды, когда по повелению ее мужа четыре рыцаря хотели ее удержать, она улетела в окно и больше не возвращалась. «Неудивительно, — говорил Ричард, — что в такой семье отцы и дети, а также братья не перестают преследовать друг друга, потому что мы все идем от дьявола к дьяволу». «Разве ты не знаешь, — спрашивал Геральда брат Ричарда, принц Жоф-фруа, — что взаимная ненависть как бы врождена нам? В нашей семье никто не любит другого».

Семейные распри Плантагенетов были ужасны. Элеонора вечно враждовала с мужем, одно время даже державшим ее в заточении, и, поскольку Ричард был ее любимцем, ему постоянно приходилось быть настороже по отношению к отцу, беззастенчиво жертвовавшему интересами старших сыновей [39] в пользу младшего, своего любимца Иоанна. Ричарду пришлось вынести от отца особенно жгучую обиду: его невесту Аделаиду, дочь Людовика VII, Анри II увез в свой замок и там обесчестил. После смерти старшего брата Ричард вынужден был силой отстаивать свои наследственные права. Вместе с французским королем Филиппом-Августом он травил Анри II по всему Туранжу, пока, наконец, не заставил признать себя наследником английского, нормандского и анжуйского престолов. Вечный предатель принц Иоанн поддержал Ричарда в борьбе с отцом. Покинутый всеми, сломленный физически и морально, старый король умер в своем замке Шинон. Слуги ограбили его, так что он «остался почти голым — в штанах и одной рубахе». Ричард присутствовал на его похоронах. Автор «Поэмы о Гильо-ме де Марешале», описывая эту сцену, не позволяет себе никаких догадок о чувствах, с какими Ричард явился на церемонию. «В его повадке не было признаков ни скорби, ни веселья. Никто не мог бы сказать, радость была в нем или печаль, смущение или гнев. Он постоял не шевелясь, потом придвинулся к голове и стоял задумчивый, ничего не говоря…» Затем, говорит поэт, позвав двух верных друзей отца, он сказал: «Выйдем отсюда» — и прибавил: «Я вернусь завтра утром. Король, мой отец, будет погребен богато и с честью, как приличествует лицу столь высокого происхождения». В этой семье смерть означала прощение. Умирая, Ричард велел похоронить себя в Фонтевро, у ног отца; здесь же, рядом с Анри, была положена Элеонора.