— О ком вы говорите? — переспросил он, словно человек, веривший, будто слух обманывает его.

— Виконтесса де Сол. Вон она.

Санфермо указал на маленькую даму, которая собрала вокруг себя модно наряженную, оживленную группу.

Смутившегося капитана подвели к ней и представили, и он, хотя сам и не подозревал этого, стал почти столь же значительным объектом интереса маленькой француженки, каким она сама была для него. Когда Доменико покидал ее после получасовой беседы, он был смущен еще больше, чем прежде, но впоследствии отец успешно разрешил его сомнения.

— Она поддерживает вымысел о его гибели на гильотине, — объяснил граф, — чтобы обеспечить сокрытие его личности.

— Это вас удовлетворяет? — промолвил Доменико.

— Это кажется очевидным по размышлении.

Все, что он еще добавил из созданной им благородной версии, было теперь передано капитаном своей сестре.

— Должно быть, Изотта, подобно вам, Марк — жертва потребностей его страны и его партии. Но вы-то еще не у алтаря. Я кое-что разузнал и могу разузнать еще больше.

По требованию своего брата она отложила объявление о решении искать душевного убежища в монастыре, которое должно быть ее последним резервом.

Между тем шли дни. Наступила страстная неделя, затянувшая мрачными тучами отчаяния как небо Изотты, так и небо Венеции.

Война завершилась. Это теперь понимали в Венеции, как и то, что этот мир, к которому она весь год так стремилась, вовсе не означал обязательного прекращения враждебных действий по отношению к ней. То, что было на самом деле уготовано Светлейшей, было жестоко намечено на страстную субботу.

Революции в Бергамо и Брешиа привели к вооружению крестьян, которые стремились поддержать милицию в подавлении дальнейших революционных вспышек. Они также создали повсюду в венецианских владениях сильный эмоциональный настрой против французов, которые были в долгу перед ними.

Франкофобию развязал наглый грабеж, в котором французы были повинны перед крестьянами, захватывая их урожай, их скот, их жен. Повсюду на вербовочные пункты стекались крестьяне и вскоре под ружьем их оказалось около тридцати тысяч. Они вооружились для подавления революционеров. Но единственным известным им врагом были французы, и где бы ни были обнаружены мелкие группы французов, они расплачивались своими жизнями за причиненное насилие.

Чтобы положить конец такому положению вещей, в Венецию был направлен Андрош Юнот.

Для людей, представляющих новый французский режим, были характерны дурные манеры. Установленное ими равенство освобождало от вежливости и выражалось прежде всего в наглой и грубой прямоте и отрицании всякой церемонности. Именно строгое соблюдение этих правил позволило Марку-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Дурные манеры Бонапарта затмевались бесспорным величием этого человека; его надменность происходила, скорее всего, от осознания своего собственного могущества, нежели от веса его должности. Дурные манеры тех, кто его окружал, каждый из которых играл перед остальной публикой роль маленького Бонапарта, были непреклонными, ужасающими и открыто оскорбительными.

Чтобы принять этого эмиссара, Коллегия собралась в роскошной палате, в росписях которой Веронезе и Тинторетто увековечили силу и славу Венеции. Наверху, на потолке, расписанном с чувственной красотой Веронезе, Венеция была возведена на престол земного шара, поддерживаемая Правосудием и Миром. Над троном Дожа красовалась великая картина того же мастера о битве при Леканто, тогда как справа вытянулась галерея портретов работы Тинторетто — портретов таких великих дожей, как Дома, да-Понте, Элвис Мочениго.

Облаченные в свои патрицианские мантии, члены Коллегии под председательством восседавшего на троне Дожа ожидали здесь солдата

Когда он появился перед ними на пороге, обутый в сапоги со шпорами и со шляпой на голове, это словно было встречей старого порядка с новым: строгого, церемонного и предупредительно любезного с откровенно прямым, грубым и непристойным. Церемониймейстер, рыцарь дожеского сословия, шествовал впереди с жезлом в руке, чтобы ввести и представить эмиссара, как того требовал этикет. Но грубый солдат, отпихнув его в сторону, протопал через залу, не обнажив головы, лязгая саблей по полу позади себя. Не ожидая приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и плюхнулся на сиденье справа от Дожа, предназначенное для иностранных послов.

Сенаторы неодобрительно переглядывались, онемев от столь пренебрежительного отношения. Солнце Венеции и вправду зашло, коли наглый иностранный выскочка позволяет себе быть столь небрежным и неуважительным по отношению к столь представительной ассамблее. Людовико Манин, бледный и взволнованный, настолько утратил чувство собственного достоинства и своего высокого положения, что все-таки произнес учтивые слова приветствия, которые предписывались формой.

Полное равнодушие Юнота к этим словам было пощечиной каждому присутствовавшему патрицию. Француз вытащил из-за пояса документ. Громким и грубым голосом посланец зачитал собравшимся его содержание, которое было под стать его поведению. Оно было проникнуто той же отвратительной агрессивной прямотой. Командующий Итальянской Армией выражал недовольство вооружением крестьян и убийствами французских солдат. О возмутительном бандитизме этих самых французских солдат, грабеже, насилии и убийствах подданных государства, находящегося в состоянии мира с Францией, он умалчивал.

«Вы напрасно пытаетесь, — писал Бонапарт, — уклониться от ответственности за ваш указ. Вы думаете, что я не могу заставить относиться с уважением к первому народу во Вселенной? Сенат Венеции ответил предательством на великодушие, которое мы всегда проявляли. Мой адъютант, которого я направляю к вам, предложит вам выбор мира или войны. Если вы не разоружите и не разгоните немедленно враждебных к нам крестьян, а также не арестуете и не передадите нам виновников убийств, война будет считаться объявленной…»

И далее шло в том же духе.

Прочитав его до конца, Юнот вскочил на ноги так же резко, как и сел, и с тем же оскорбительным игнорированием правил этикета побряцал вон.

— Теперь мы видим, — сказал граф Пиццамано, ни к кому конкретно не обращаясь, — куда наша скверная политика пассивности, наше малодушие и наша жадность завели нас. Из первого народа в Европе мы стали самым жалким.

И теперь они униженно послали Бонапарту свои извинения, свои заверения в уважении и верности и свое обещание немедленно выполнить его требования.

С этим ответом, предотвращающим войну, Юнот уехал из Венеции в пасхальный понедельник, и в тот же день в Вероне с криками «Святой Марк!» и «Смерть французам!» ярость долго терпевшего народа с ужасной силой вырвалась наружу.

Французы бежали под защиту крепостных стен, но прежде несколько сотен их были убиты. В этих крепостях их осадили далматские отряды и вооруженные крестьяне, поднявшиеся на восстание, а граф Франческо Элшли был направлен в Венецию просить Сенат о разрыве отношений с Францией и высылке подкреплений в поддержку патриотов Вероны.

Но Светлейшая, не пошедшая на разрыв с Францией в тот момент, когда она могла успешно сделать это, была в ужасе от предложения порвать сейчас. Разлагающаяся из-за восстания, известного как Веронезская Пасха, она еще раз заявила о своем нейтралитете и своей дружбе с Францией, бросив тех, кто поднялся на борьбу из своей преданности Венеции, готовый к смерти, как к награде.

Тем временем Бонапарт направил Огнера в Верону и мир был восстановлен там в течение нескольких дней.

В резне Веронезской Пасхи содержался достаточный предлог, который был необходим французам для объявления войны. Но, словно этого было недостаточно, в самой Венеции в тот самый день, когда было подавлено восстание в Вероне, произошла военная стычка, героем которой стал Доменико Пиццамано.

В пасхальный понедельник Совет Десяти обнародовал декрет, соответствующий венецианскому нейтралитету, запрещающий заход в гавань любым иностранным кораблям.