К обеду всех нас приводили в лагерь. Мы усаживались за длинные деревянные столы. Три раза в день нам выдавали турнепсовую похлебку, едва подбеленную мукой, иногда с кусочком протухшей конины.

Детки быстро научились сначала съедать жидкость – это было первое, потом гущу – это было второе. А на третье они сосали маленький кусочек хлебца как конфету. Все были голодными, но надо было идти на работу, потому что если не выполнишь определенную норму, то тебя лишат пайки.

– А если кто-то все же не выходил на работу? – спросил комиссар Брежнев. Он сидел за столом с окаменевшим лицом, и было видно, как по его щекам ходили желваки.

– Отказы от работы принимались за саботаж против германского правительства. Норму должен выполнять каждый рабочий. Не исполняющий норму будет привлечен на более длительную работу, обложен штрафом или арестован, так говорил нам комендант лагеря, – ответила я.

– А как вас наказывали? – спросил меня старший майор Санаев.

– По-разному, – сказала я, – чаще всего били плеткой и сажали в бункер. – Заметив вопросительный взгляд комиссара Брежнева, я добавила: – Это такой погреб в бараке, где всегда было холодно и спать приходилось на голой земле.

– Даша, а тебе приходилось попадать в этот бункер? – спросил меня комиссар.

– Да было один раз, – ответила я ему. – Помню, как работая на картошке, мы решили взять несколько картофелин для малышей. Когда возвращались мимо немецкой комендатуры, несколько немцев вышли и стали нас обыскивать. За украденную картошку нас и отправили в холодный бункер. Помню тот ужас, когда мы ожидали, что с нами теперь будет, думали, что самое худшее. Но вскоре нас выпустили и погнали на работу, ведь наш труд был нужен германскому командованию.

А у самых маленьких немецкие врачи брали кровь для своих раненых офицеров. Я слышала, как они говорили между собой, что детская кровь самая лучшая. Приезжали они в лагерь раз в неделю, а если было много раненых – то и чаще. А детки были голодные, кровь плохо у них шла, и врачи за это давали им пощечины… Как раз из-за крови меня с детишками и хотели отправить в Смоленск, немцы говорили, что ждут там большого советского наступления и что будет много раненых.

– А откуда ты это знаешь? – спросил меня товарищ старший майор.

– В школе у меня по немецкому были только пятерки, – ответила я, – а потом, сами понимаете, товарищ старший майор…

– Понимаю, – кивнул он и спросил: – А кто из немцев больше всех лютовал?

– Был там такой Бруно или Адольф – так его звали, имя у него двойное, – сказала я и тут же вспомнила перекошенное от злости лицо этого изверга. – Он ходил по лагерю, такой весь холеный, в пенсне и с кожаной плеткой, и, как стервятник, выискивал тех, кого можно было наказать за малейшее нарушение. Бруно-Адольф стегал плеткой даже самых маленьких деток и приговаривал при этом: «Швайн! Русиш швайн!»

Старший майор не спеша разложил передо мной несколько фотографий немцев и попросил меня посмотреть – нет ли среди них Бруно-Адольфа.

Я этого гада сразу узнала. Ткнула в фотографию пальцем и сказала:

– Вот он, товарищ старший майор, я его морду на всю жизнь запомнила.

А потом я спросила:

– Товарищ старший майор, а вы его найдете?

– Уже до нас нашли, девочка, – недовольно буркнул Санаев, – пристрелили этого Бруно-Адольфа наши бойцы вот здесь совсем рядом, сегодня ночью. Хотел удрать на машине, но от наших ребят еще никто не уходил. Жаль, что так вышло, надо было за все злодейства публично повесить этого Бруно-Адольфа на первом же столбе.

– А еще была такая надзирательница, звали ее Вера – русская была, сволочь, – сказала я и покраснела. Ну, не люблю я ругаться вслух, а тут не выдержала. – Помню, как утро у нас начиналось с того, что по бараку бежит надзиратель Вера в черной форме с широким ремнем, осматривает постель, и кто провинился, того нещадно бьет плеткой. Некоторые детки, застудившие почки, писались по ночам. Но разве можно было их за это так избивать?

Когда эта Вера пробегала по бараку, все стояли вдоль стены, прижавшись, каждому из деток хотелось, наверное, врасти в эту стенку, скрыться в ней. Так все ее боялись, так было страшно. Некоторые прятались еще до обхода. Помню, как к Рождеству Вера всех заставляла учить на немецком языке песню о елочке «О, Танненбаум» а кто плохо запоминал, била плеткой.

И потом голодные детишки развлекали немецких солдат и офицеров, распевая эту песенку. А те гоготали и бросали им под ноги кусочки колбасы и сало. Им было смешно наблюдать, как бедные детки бросались на пол и совали в свои рты немецкие объедки.

Тут я не выдержала и расплакалась, как маленькая.

Товарищ Брежнев дал мне стакан воды и начал успокаивать:

– Даша, ты больше ничего уже не бойся. Немцев прогнали, и мы больше никогда вас им не отдадим. А всех виновных мы обязательно накажем. И эту сволочь Веру мы найдем. Она за все ответит.

– Товарищ Сергеева, – добавил старший майор, – вот распишись в протоколе. Мы записали все, что ты нам рассказала. А теперь, девочка, иди к своим деткам. Отдохни. А мы будем дальше освобождать нашу землю от таких вот Бруно-Адольфов и разных там Вер. Спасибо тебе за помощь и до свидания.

– Спасибо и вам, товарищ комиссар и товарищ старший майор, – сказала я. – Желаю вам дойти до Берлина и добить там фашистов, чтобы о них больше никогда и нигде слышно не было.

– Иди, иди, – махнул рукой старший майор и повернулся к комиссару: – Ты, Леня, только Бережному не говори о том, что Даша сейчас рассказала. А то он и так уже на пределе. Будет лютовать так, что эту самую проклятую Восемнадцатую армию всю здесь закопаем.

– Да знает он уже, Иса, – отмахнулся комиссар.

– Просто знать – это одно, Леня, – ответил старший майор, – а вот так, как рассказала Даша… Через душу – это совсем другое. Не знаю, не знаю.

Выйдя из машины, я поспешила к своим любимым деткам. Пусть пока они поспят, отдохнут и как можно быстрее забудут все то, что им пришлось пережить в немецком плену. Теперь все будет хорошо.

4 марта 1942 года, утро. Дорога Сиверская – Гатчина

На рассвете головные подразделения гвардейской механизированной бригады осназа сбили заслоны 18-й мотодивизии вермахта и, обойдя разгромленную два дня назад авиаударом железнодорожную станцию Сиверская, двинулись в направлении Гатчины. Впервые с начала войны и вермахту и РККА был продемонстрирован мастер-класс наступательной операции с использованием танков, мотопехоты, самоходной и реактивной артиллерии, БПЛА и систем радиоэлектронной борьбы.

Гатчина была выбрана целью удара не только потому, что там дислоцировался временный штаб 18-й армии – теперь им стал штаб 50-го армейского корпуса, но и потому, что этот узел коммуникаций в окрестностях Ленинграда служил фашистам главным логистическим узлом. Именно в Гатчине по большей части осуществлялась перевалка грузов из железнодорожных вагонов на автотранспорт, именно там, а не в Сиверской, находилось интендантское управление 18-й армии, и именно в окрестностях Гатчины располагались склады армейского подчинения.

Главной особенностью построения оборонительных порядков немецких войск в окрестностях Ленинграда было то, что все их рубежи были ориентированы для обороны фронтом на север. О том, что противник может подойти с юга, до самого недавнего времени никто и не задумывался. Как и о том, что механизированная часть большевиков может за одну ночь пройти больше двухсот пятидесяти километров и с ходу вступить в бой. Теперь немцы уже знали, что может, но толку от этого знания для них было мало…

Когда в два часа ночи в штаб армии поступило паническое сообщение из Луги о прорыве в город крупной механизированной части, предпринимать что-то было уже поздно.

Конечно, генерал кавалерии Филипп Клеффель пытался предпринять отчаянные меры. Были срочно подняты по тревоге дислоцированные в окрестностях Сиверской батальон моторизованной пехоты и батарея 75-мм пушек из 18-й механизированной дивизии. Кстати, это было все, что оставалось в армейском резерве после потерь в предыдущих боях и растаскивания на заплатки командованием армии и вышестоящим начальством.